Белый конь
Шрифт:
Наверное, я и хотел все увидеть нетронутым, прежним, поскольку не был готов к новшествам и переменам. Четыре года я жил памятью. Это была тайная страна моего детства, которую я незаметно для других оживлял в думах и сновидениях.
Одно время трудно мне было в деревне… Особенно меня раздражал статус «городского ребенка». Излишнее внимание, которое беспокоило и стесняло меня, я ощущал на каждом шагу.
Порой казалось, что люди — все от мала до велика — к тому же меня жалеют, а жалость оскорбляла и унижала. Да и за что было жалеть меня? В сиротство, которое мне приписывали, я не верил, а если бы и поверил — не захотел бы стать жалким, не дал бы к этому повода.
Только
Часто я слышал от соседей: «Эта женщина хоть и гумно смолотит, а все не присядет». Она сразу находила новое дело, и часто я думал: «Что за чудачество — эта занятость?» У Анано действительно был талант выискивать себе дела.
Однажды, по дороге в деревню, я нагнал некоего старца. Тот стал расспрашивать: «Чей ты?» Называя ему имя своего отца, я заранее знал, что он мне ответит. «Да-а! — с сожалением покачал он головой, — бедняга твой отец вырос и возмужал у меня на руках… Он был большой сорванец», — хвалил и хвалил его старик, прямо до небес вознося. Я уже и счет потерял воспитателям отца — все, кто был в деревне преклонного возраста, были, выходит, его попечителями. Сначала я недоумевал, как это отец умудрился оказаться на попечении всей деревни, но постепенно к таким разговорам привык и больше не стеснялся. Я знал, что семи или восьми лет от роду дядя взял отца в город учиться, в городе он и вырос, возмужал, там и женился, после чего появился на свет я.
Известия о гибели мы не получали, но все в деревне почему-то считали его погибшим. Говорили, что он всегда попадал в переделки, словно сам на свою голову ища опасности, и что в свое время не раз бывал на волосок от гибели. И когда старец произнес слово «бедняга», ясно было, что в его затуманенном мозгу мой отец уже погиб на поле брани.
Я все удивлялся и даже обижался, почему они так легко и равнодушно от моего отца отказались. Я и потом много думал об этом, а тогда был уверен, что у деревенских особый счет к тем, кто уехал из сел насовсем и обосновался в городе. Порой их вспоминали с уважением, но и уважение это быстро остывало. «Если уж на то пошло, уехать из деревни и мы можем!» — говорила в одних зависть, в других злость, а в иных истинная любовь к земле и обида за нее. Отношение к себе я объяснял этим. Раз моего отца считали погибшим на войне, то, наверное, думали, что я навсегда осел в деревне, по крайней мере хотели этого.
Потом старец справился об Анано.
— Эта женщина ясновидящая, на ней благодать… слушайся ее, она слов на ветер не бросает… — По правде говоря, я не совсем понимал, что значит «бросать слова на ветер», но все же после разговора со старцем стал слушать Анано внимательнее, хотя, скупая на слова и молчаливая, она ничего особенного не говорила.
Меня поразило слово «ясновидящая». Я и раньше не раз слышал его и встречал в книгах, но значением никогда не интересовался, может, потому, что считал это слово эпитетом, применимым лишь к героям сказочным, А слова старца вдруг пронзили мое сознание. Они относились к реальному человеку, рядом с которым я жил, близость и заботу
Четыре года я провел под крылышком Анано. Она меня поила-кормила и постепенно заставила полюбить старый дедовский двухэтажный каменный дом с узорчатым балконом, прохладный марани [12] , белую козу, красного петуха с его гаремом и выстроившиеся в ряд вдоль забора одиннадцать тутовых деревьев. Эти тутовые деревья я почти каждый день пересчитывал, хоть и уверен был, что ни одного не убудет. Знал и то, что до войны самая светлая и просторная комната на втором этаже была отведена шелковичным червям, которые все лето, не переставая, пожирали зеленые листья нашей туты.
12
Марани — винный погреб.
Под конец старец заговорил о каком-то мужчине — крепким, мол, он был, стоящим парнем. Я от неожиданности покраснел и отвернулся. Мне и раньше приходилось слышать о существовании этого человека, но я все же смутился так, словно меня уличили в воровстве. Дело в том, что я не знал, кто этот парень, какие у них с Анано были отношения — мужем ли он ей приходился, женихом или любовником. Анано ни разу о нем не упомянула, будто его и не существовало. Или если он и был, то она навсегда от него отказалась.
А впрочем, если подумать, что мне до их отношений, пусть даже это была любовь? Чего я, краснея, стыдился? Женщина в этом возрасте может поступать как хочет и жить по своему усмотрению…
Но деревня — дело другое.
Меня беспокоила неясность. Подсознательно я чувствовал, что здесь не все в порядке, и поэтому цельный образ Анано в моем представлении искажался и стирался. Да и улыбка ее казалась мне многозначительно-порочной.
Однажды…
Я хорошо помню холодное, но светлое и прозрачное осеннее утро. Анано не разбудила меня, как обычно, и козьим молоком не напоила. Проснувшись, я сначала удивился, но потом подумал: наверное, она опять нашла дело и спозаранку в колхоз отправилась. В то же время я всем существом чувствовал — она дома… Хотя не было слышно ни звука.
Я не вставал. Никто не заставляет вставать — и хорошо. Я лежал и нежился, укутавшись в шерстяное одеяло. Но подошло время идти в школу, и я слегка забеспокоился: что же происходит! Но опять не хватило духу встать. Я повернулся лицом к стене и попробовал забыться сладким утренним сном. Потом услышал протяжный скрип двери. Я не пошевелился, притворившись спящим: примолк и затаился. По звуку шагов я понял, что Анано в мою комнату не входила, а смотрела на меня из дверей. Я не выдержал напряжения, внезапно приподнялся и обернулся к открытой двери. Там и впрямь стояла Анано, непривычно черная и угрюмая. Она ничего не говорила и не двигалась, лишь, оцепенев, смотрела на меня. Глаза у нее были заплаканные, опухшие… Все лицо опухло.
— Что случилось? — спросил я испуганно.
— Вставай! — не сказала, а приказала она не своим голосом.
— Что случилось?
— Случилось то, что должно было случиться! — ответила она и вышла.
Я не торопился, потихоньку оделся и долго еще в беспокойстве кружил по комнате. Все оттягивал время, боясь услышать правду: страх с распухшими глазами настойчиво заглядывал мне в душу и бередил ее. Я безо всякой нужды, просто так, трижды пересчитал тутовые деревья, и все три раза их оказывалось одиннадцать. Еще я установил, что трижды одиннадцать будет тридцать три, но и после этого легче не стало.