Белый отель
Шрифт:
Странно, что, проснувшись, никогда не знаешь, который час. Иногда можно узнать примерное время, посмотрев в окно, но из-за занавески, ограждавшей его кровать, окна не было видно. Было темно, как в погребе. А вдруг сейчас всего лишь около полуночи! Он ужаснулся от этой мысли. Нет, не может быть! Как-то чувствовалось, что ночь на исходе; а он знал, что встать они должны очень рано, до рассвета.
Он перевернулся на другой бок и попробовал скоротать время, воображая себе те места, куда они поедут. Единственным подспорьем его воображению были библейские истории, которые иногда рассказывала мать; но от них мало проку. К тому же они такие скучные. Лучше думать о самом путешествии. Он любил поезда. Когда он в первый раз ехал на поезде, ему было плохо
Воображаемый стук колес поезда, везшего их в Ленинград и обратно, смешивался с шуршанием тараканов на стене. Это было странное сочетание. Ему нравились самые разные звуки, а больше всего он любил прислушиваться по ночам к тишине или вспоминать какое-нибудь звучание. В школе по музыке он был чуть ли не последним учеником, и, к огорчению родителей, говорил им, что музыку терпеть не может. В какой-то мере это было правдой – он ненавидел ту музыку, которую его заставляли учить. Все эти скучные ноты! Но (это была великая тайна) он хотел стать композитором, когда вырастет. Мама будет поражена. Если доживет до этого времени. Он беспокойно заворочался.
Его отец тоже был старым, но все равно, хоть бы только он вернулся! Он вспомнил, как в последний раз видел отца, – был еще в полусне, когда тот его обнял, поцеловал и велел быть послушным и заботиться о маме. Это – самое плохое воспоминание в его жизни (так же, как поездка в Ленинград – самое хорошее). Не только та ночь, но и несколько последующих недель, на протяжении которых другие дети дразнили его и задирали, говоря, что его отец – предатель. Это было еще до того, как их собственные отцы попали в тюрьму; после же стало еще хуже. Его били. Тогда-то им и пришлось переехать. Но он был уверен, что его отец не предатель. Мама тоже была в этом уверена. Он не мог понять, почему его отца надо сажать в тюрьму за то, что когда-то, давным-давно, он ездил за границу, или за то, что он поставил оперу о жестоком царе. Конечно, тюрьма, где бы она ни была, скоро переполнится; когда же отец вернется, он станет их искать – а их здесь уже и не будет! Мысль об отъезде вдруг перестала казаться такой заманчивой. Он представил, как отец стучится в дверь, а потом поворачивается, чтобы уйти, и лицо у него грустное.
Он снова услышал кашель матери и понял, что она совсем проснулась. Скоро она встанет, зажжет огонь и станет готовить завтрак. Он свернулся калачиком, наслаждаясь теплом постели. Она перестала кашлять, и снова наступила тишина; она словно решалась подняться. Он ждал знакомых звуков: скрипа кровати, потрескивания половиц, вздоха, свистящего шуршания надеваемой одежды, шарканья туфель. Но они не раздавались, лишь изредка покашливала мать, и он снова наполовину задремал, ему приснилось, что вернулся отец и они втроем едут на санях по заснеженной улице.
Пожилая женщина лежала, перебирая в уме все, что ей еще предстояло сделать. Затем она выбралась, дрожа, из постели – было холодное осеннее утро, совсем еще темное. Встав пораньше, они смогут занять места в поезде. Она прислушалась, не раздаются ли шаги наверху, но Щаденко еще не поднимались. Женщина медленно оделась, и ей стало
Она зажгла свечу, которую приберегала к Рождеству, потом остатками стружки растопила в печи огонь. В мерцании огня и свечи было видно, что она не такая уж старая, несмотря на седину и скованные движения, – по-видимому, не старше пятидесяти. Она лишь казалась старой Коле и – увы, слишком часто – себе самой. Когда огонь как следует разгорелся, она сунула ноги в туфли, накинула на плечи пальто, осторожно подняла щеколду и на ощупь стала пробираться по двору. Скрипнула, открываясь, дверь уборной. Сидя на корточках над очком и стараясь не вдыхать мерзкую вонь, она услышала позади себя шорох: что-то длинное, серое, лишенное отчетливых очертаний, скользнуло мимо ее ног и исчезло в двери, которую она приучилась оставлять приоткрытой как раз для таких целей. Содрогаясь, все еще чувствуя мягкое прикосновение крысиной шерсти к своей лодыжке, она оторвала клочок от «Украинского слова», быстро подтерлась, встала и опустила платье. Снова оказавшись во дворе, глубоко вздохнула. Воздух и там не был свежим – Подол дышал всегдашним запахом прогорклого жира и гнили, исходящим от мусорных куч; но она привыкла к нему, и, по сравнению с воздухом уборной, он казался чистым и сладким. Затем она вошла в дом.
Стараясь двигаться как можно тише, она сняла пальто, расстегнула платье и налила воды из ведра в таз, проследив, чтобы оставалось достаточно. Вода была драгоценна: одному из них приходилось каждый день ходить за нею на Днепр. Опустив на плечах платье, она умылась. Теперь было слышно, как наверху ходят Щаденко, доносилось торопливое шарканье ног. Хорошо, что они будут в обществе Любы. Она положила на сковороду лепешки из картофельных очисток. Лепешки согреют Колю перед дорогой. Когда они зашипели, она с наслаждением вдохнула их запах.
Пора было поднимать сына. Не так давно она будила его, шепча ему что-нибудь на ушко и щекоча. Но в последнее время он сделался стеснительным недотрогой, и ей пришлось разделить комнату старой занавеской, чтобы дать ему возможность почувствовать себя чуть более независимым. Поэтому она лишь встала в прорези занавески и позвала его по имени. Когда он тяжко вздохнул в ответ, она сказала, что завтрак почти готов. «У нас лепешки!» – говорила она, соблазняя его. Хотя он снова вздохнул и перевернулся на другой бок, она знала, что скоро он выпрыгнет из постели. Он был очень взволнован предстоящим путешествием.
Пока она занималась завтраком, он появился, уже в брюках и в фуфайке, хорошенько принюхался к аппетитным лепешкам и уселся за стол. Она сказала, что сперва надо умыться, но еще раньше – сходить в туалет, потому что воды у них мало – не хватит, чтобы мыться дважды. По ее глубокому убеждению, живя последние три года в такой грязи, они оставались здоровыми только благодаря тому, что очень тщательно следили за чистотой. Ворча, что ему пока в туалет не надо, он натянул поверх фуфайки жакет и распахнул дверь.
Когда они сидели и ели лепешки, он опять спросил ее, как выглядит то место, куда они едут. Она могла удовлетворить его любопытство лишь обрывками своих детских уроков – благоухающие апельсиновые рощи, кедры Ливана... Иисус, шагающий по воде... «Я – роза Шарона...» География и Священное Писание смешались у нее в памяти, и ей трудно было нарисовать убедительную картину. Она чувствовала себя безнадежно невежественной. Она никогда не была сильна в географии. Начинало светать, и она выглянула в мрачный двор с лоснящимися кучами мусора и задворками других трущоб.