Белый шаман
Шрифт:
Рыжебородый отыскал ножницы, отхватил клок своей бороды.
— Вот, на, возьми. Хватит? Я могу и больше, да боюсь, жена разлюбит, — продолжал он шутить самым легкомысленным образом. — Я сейчас заверну эти волосы в бумагу. Вот так. На, передай мой подарок черному шаману, страдающему от болячек. Пусть насылает на меня порчу. А я попытаюсь с помощью докторов вылечить его болячки, если он на то согласится. Пусть приезжает, и мы устроим наш поединок! Я к нему с добром, а он ко мне со злом, посмотрим, за кем будет победа.
Пойгин принял завернутые в бумагу волосы, не зная, что с ними делать.
— Нет, я это не возьму, —
— Нет, ты возьмешь! — весело настаивал Рыжебородый. — Я на тебя очень обижусь, если ты не исполнишь мою просьбу. Я вступаю в поединок с черным шаманом, понимаешь? Ты не можешь мне отказать, если я вступаю в поединок.
— Ну, если ты вступаешь в поединок, я передам, — не совсем уверенно пообещал Пойгин и спрятал волосы в кожаный мешочек для табака. — Пожалуй, надо отправляться в путь. Но мне очень хотелось бы повидать Рагтыну.
— Ты ее знаешь?
— Да, я ее лечил.
— Как?
— Я уводил ее к солнцу, просил в заклятьях солнечный луч проникнуть в ее сердце, изгнать немочь. Не помогло.
Рыжебородый опять грустно покачал головой и сказал:
— Да, она очень больна. Врач говорит, что у нее очень больное сердце. Девочка родилась с этой болезнью.
Пойгин резко наклонился к Рыжебородому, заглядывая в его лицо с острой надеждой:
— Если ты изгонишь немочь из ее сердца — я до конца поверю тебе. И тогда никто не заставит меня думать, что вы враги. Рагтына мне как дочь.
— Да, да, я понимаю.
От Пойгина не скрылось, что в глазах Рыжебородого, в самой их глубине, таились боль и тревога.
— Ну, так приедешь к нам на праздник настоящего человека? — перевел Рыжебородый разговор на другое. — Будут большие оленьи скачки.
— У меня нет своих оленей. — Пойгин раскурил трубку, хотел было предложить Рыжебородому, но, заметив его улыбку, рассмеялся. — Жена твоя заплакала от моей трубки.
— Вот и я боюсь заплакать, — пошутил Рыжебородый.
— А оленьих скачек у тебя не будет, — вдруг предрек Пойгин.
— Почему?
— У берега снег ветрами прибит, олени здесь не могут добывать ягель.
— Что ж, уедем в тундру.
— Я покажу тебе хорошее место, в долине Золотого камня, там можно устроить оленьи скачки, — пообещал Пойгин. — Это как раз на моем пути.
Рыжебородый обрадовался предложению гостя:
— Я готов поехать с тобой немедленно. Сейчас велю запрячь мою собачью упряжку.
Вход распахнулся, и Пойгин опять увидел сына Рыжебородого. Щеки мальчика румянились от мороза, синие, как у матери, глаза смотрели весело и приветливо.
— Мы вместе с Омрыкаем упаковали нарту, — сказал он по-чукотски. — Я хочу, чтобы в дороге нашему гостю была во всем удача.
Чукотские слова мальчик выговаривал плоховато, однако Пойгин догадался, о чем он сообщил.
— Спасибо тебе, — поблагодарил Пойгин. Мальчик смущенно заулыбался, что-то сказал отцу и ушел.
Мог ли знать в ту пору Пойгин, кого он благодарил? Если бы ему кто-нибудь предсказал, что он увидел своего будущего зятя, что он когда-нибудь породнится с Рыжебородым— он только расхохотался бы, изумляясь нелепости такого предсказания…
7
Вторые сутки едет Пойгин, добираясь до стойбища Эттыкая, упрятанного в дальних отрогах Анадырского хребта. Вчера он простился в долине
— Лучшее место для праздника найти трудно, — сказал Рыжебородый, оглядывая речную долину.
Пойгин в знак согласия кивнул головой и спросил, думая о своем:
— Что, если я не отдам волосы из твоей бороды черному шаману?
— Я на тебя обижусь.
— Могу ли я сказать, что ты делаешь вызов на поединок?
Рыжебородый помолчал, задумчиво разглядывая лицо Пойгина.
— Я хотел бы, чтобы Вапыскат знал, что это вызов.
— Тебе или неведом страх, или ты не знаешь силу шаманов.
— Я чувствую свою силу… Так они попрощались.
Бегут накормленные, отдохнувшие собаки, скрипят полозья нарты. Пойгина одолевает дрема. Седая стужа горбит его, как старика, сковывает тело, сковывает мысли. Время от времени в полусонной памяти всплывает худенькое лицо Рагтыны с синими обводами под печальными глазами. «Летом я вернусь в стойбище, — вспоминаются ее слова. — Ты приедешь к нам в гости, и мы опять пойдем в тундру, будем смотреть на солнце и ждать в небе лебединую стаю». Пойгин знает, что в стеклянной стыни зимнего неба, кроме ворона или сокола, никакой другой птицы не увидишь, но он вскидывает лицо, одолевая дрему, высматривает памятью лебединую вереницу. Вон те облака под луной, пожалуй, немного похожи на летящих лебедей. Когда облака исчезают, Пойгин опять роняет голову в полудреме, улыбается так, будто Рагтына с ним по-прежнему рядом. Если бы русские шаманы смогли выгнать немочь из ее сердца…
Бегут и бегут собаки. Морды их заиндевели, глаза поблескивают сквозь бахрому изморози. Пойгин останавливает нарту, обтирает морды собак от инея. И опять скрипят полозья.
Чтобы согреться, Пойгин долго бежал рядом с нартой. Любил он долгий, неутомимый бег. Случалось, что за весь перегон собачьей упряжки ни разу не садился он на нарту. Ему было знакомо чувство, когда сердце, казалось, готовое выскочить из груди, постепенно, как птица, переходило в ровный, ненатужный полет и грудь дышала глубоко и вольно. Тогда можно было и дальше бежать и бежать, словно бы догоняя самую светлую мечту.
Сейчас Пойгин мечтал о Кайти. Пока она далеко-далеко, где-то в горах, которые даже легкой синей тенью не намекают о себе в бескрайней подлунной дали. Но с каждым мгновением он все ближе, ближе к тому месту, где его ждет Кайти. Увидит он ее в конце третьего перегона, как раз тогда, когда люди спрячутся в полог для сна. Только бы никто ему не помешал увидеть Кайти! Только бы остаться с ней один на один в ее теплом, всегда таком опрятном пологе.
Когда Пойгин уезжал, Кайти созналась, что в ней зародилась новая жизнь. Значит, у них будет сын. А может, дочь. Закончится еще одна ночевка в снегу, а на следующую Пойгин уже будет лежать рядом с Кайти. Он положит руку на ее живот, будет слушать, как проявляет себя новая жизнь. Как тепло и светло ему всегда с Кайти! Она будет что-то нашептывать ему, а он, согревшись, начнет заново постигать ее не только глазами, слухом, но и вот этими ладонями, которым так жарко в рукавицах от бесконечного бега. Пойгин сорвал с себя рукавицы, вгляделся на бегу в ладони: они знали каждый изгиб тела Кайти, они были словно бы его вторыми глазами в непроницаемой тьме теплого полога.