Бенджамин Дизраэли
Шрифт:
Чтобы понять, насколько легче мог быть путь к власти для молодого человека с хорошей родословной, достаточно посмотреть на Гладстона в юности, во многих отношениях полную противоположность Дизраэли. Формально Гладстон тоже происходит из среднего класса. Однако, хотя его отец и не имел титула, у него было нечто ничуть не хуже — огромное состояние, полученное благодаря торговле с Вест-Индией, где он владел множеством рабов. Гладстон-старший, член парламента, определил своего сына Уильяма Юарта в лучшие учебные заведения Англии: сначала в Итон, потом в Крайст-Черч в Оксфорде. В двадцать один год Гладстон на заседании Оксфордского дискуссионного общества произнес речь, которая произвела сенсацию, да такую, что слух о ней дошел до герцога Ньюкаслского, крупнейшей политической фигуры того времени. По просьбе своего сына, одноклассника и друга Гладстона, герцог предложил
4
Предложи кто-то двадцатидвухлетнему Дизраэли место в парламенте, он без сомнения ухватился бы за эту возможность. Но поскольку он так рано стал автором романа, естественно предположить, что литература, а вовсе не политика была его первым призванием. Как писатель он, конечно же, стал известен значительно раньше, чем завоевал столь же широкое признание как политик. Однако на самом деле свой первый роман «Вивиан Грей» Дизраэли написал лишь только после того, как его первая попытка стать политиком потерпела фиаско, и лучшие страницы «Вививана Грея» напрямую связаны с этой неудачей. Хотя на протяжении всей жизни Дизраэли продолжит время от времени сочинять романы, он будет стремиться прославиться сам как личность, а не как писатель. Когда в одном из более поздних романов он вопрошает: «Кем бы ты предпочел стать — Гомером или Юлием Цезарем, Шекспиром или Наполеоном? В ответе я не сомневаюсь», — это означает, что, по мнению автора, никто не предпочтет человека мысли человеку действия. «Человек, у которого энергия бьет через край, — уверен Дизраэли, — жаждет, чтобы эта энергия находила выход, чтобы постоянное осознание собственной непрестанно прибывающей силы со всею мощью оживляло и будоражило его существование». Поэтому неудивительно, что проза Дизраэли особенно хороша там, где он описывает мир власти, пользуясь средствами литературы для демонстрации своих политических идей и планов.
Когда накануне семнадцатого дня рождения Бенджамина отец определил его в лондонскую юридическую контору, политика уже занимала его мысли. «У меня были определенные сомнения [по поводу этого плана], — вспоминает Дизраэли, — потому что я уже в то время мечтал о парламенте». Последующие два с половиной года, продолжая жить в доме отца, он служил стажером, делая вид, что готовится к адвокатской карьере. Однако Дизраэли быстро понял, что наивысшая слава, которую он мог бы достигнуть на юридическом поприще (а он всегда считал, что именно такая предназначена ему судьбой), не сможет удовлетворить его честолюбия. «Карьера адвоката — фи! — размышляет Вивиан Грей. — Законоуложения и дурные шутки, пока тебе не стукнет сорок, а потом, если очень повезет, подагра и корона пэра. <…> Чтобы стать великим адвокатом, мне придется распрощаться с шансом стать великим человеком».
И чтобы сохранить этот шанс, Дизраэли предпочел распрощаться с карьерой адвоката. В июле 1824 года он оставил службу и отправился с отцом в поездку по Германии, а когда вернулся, у него уже были совсем другие планы. Незадолго до того Британия признала независимость новых латиноамериканских республик, и фондовая биржа ответила на это стремительным ростом цен на акции южноамериканских горнорудных компаний. Дизраэли, как и многие другие, увидел для себя возможность разбогатеть и вместе с двумя друзьями вложил крупную сумму в эти акции. Когда правительство, осознав, что раздувается спекулятивный пузырь, стало призывать инвесторов к осторожности, один из крупных держателей акций заказал Дизраэли ряд памфлетов, осуждающих правительство и расхваливающих перспективы вложений в шахты и рудники Южной Америки.
Однако брошюра Дизраэли «О планах, развитии и политике американских горнорудных компаний» (пристойно звучащий эквивалент девятнадцатого века для современного спама, сопровождающего продажу акций) не могла изменить экономические законы. К середине 1825 года пузырь лопнул, принеся Дизраэли тысячи фунтов убытков. Это положило начало долгу, который со временем вырос до гигантских размеров, поскольку Дизраэли продолжал занимать деньги под высокий процент. К началу
Однако и после этого долги оставались серьезной помехой в политической карьере Дизраэли. В 1841 году, когда он повторно избирался в парламент, его противники вывесили в городке Шрусбери плакат, на котором были перечислены пятнадцать судебных решений по взысканию с Дизраэли долгов на общую сумму — далее крупным шрифтом заглавными буквами — ДВАДЦАТЬ ДВЕ ТЫСЯЧИ ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ФУНТОВ, ДВА ШИЛЛИНГА И ОДИННАДЦАТЬ ПЕНСОВ. «Честные избиратели Шрусбери! — вопиял плакат. — Вы хотите, чтобы вас представлял в парламенте такой человек? Можно ли доверять его обещаниям?»
Но если опрометчивость ввергла Дизраэли в долги, то его писательский гений использовал их как своего рода творческий инструмент. «Ведай молодые люди о неизбежных несчастьях, которые навлекают на себя, когда берут деньги в долг, не имея возможности вовремя расплатиться, разве они смогли бы начать собственное дело? Бледных от ужаса, их била бы дрожь, и, в отчаянии ломая руки, они застыли бы у края пропасти, где сейчас так весело проводят время!» Так писал Дизраэли в романе «Генриетта Темпл», где брачным планам главного героя, Фердинанда Армина, препятствуют его долги. Однако в этих сетованиях нетрудно почувствовать гиперболу, некую юмористическую ноту. Автор словно говорит нам: положение должника имеет пагубные последствия, но не следует относиться к этому серьезно.
В другом месте он пишет о долгах с явным одобрением и теплым чувством. «Если бы не долги, — иронизирует один из персонажей романа „Танкред“, — я бы ничего не достиг. По своей природе я так ленив, что, не вспомни я наутро, что разорен, никогда не смог бы прославиться». Похоже, что и самого Дизраэли сложное положение, в котором он оказался, побуждает к энергичным действиям. Но вот что еще важнее: быть в долгу — это так аристократично. Наследник, влезающий в долги в расчете на наследство, был знакомой фигурой как в жизни, так и в литературе. Способность не позволить презренным финансовым заботам ограничить себя в удовольствиях и правах (особенно в обществе, где расчетливость и другие буржуазные ценности становились господствующими) была отличительной характеристикой аристократа. Лорд Стэнли, сын коллеги Дизраэли графа Дерби, в своем увлекательном дневнике выражал тревогу по поводу такого умонастроения знати: «Надо признать, что светское общество осуждает и высмеивает тех, кто следит за своими финансовыми делами, и в то же время весьма сочувственно относится к тем, кто разоряется, пусть даже по собственной вине. Презрение к бережливости и осмотрительности всегда отличало аристократию».
Дизраэли, который был восприимчив к аристократическим ценностям с юности, по всей видимости, предпочитал погрязнуть в долгах, чем проявить щепетильность в денежных вопросах. Так в особенности обстояло дело с евреями, претендующими на место в обществе. Дизраэли, разумеется, знал, что заимодавцев, к которым обращаются расточительные молодые аристократы, считают евреями — таков стереотип. «Пойти к евреям» — это выражение было по сути синонимом «взять в долг»; одной из категорий кредиторов Дизраэли, перечисленных на упомянутом выше плакате наряду с «портными, галантерейщиками и обойщиками мебели», были «еврейские ростовщики».
Все это Дизраэли отразил в «Генриетте Темпл». В поисках заимодавца Фердинанд Армин в первую очередь отправился в контору «Моррис и Левизон» — фирма, судя по именам, еврейская. При этом Дизраэли не изображает Левизона злодеем, эдаким новоявленным Шейлоком. Он просто вульгарен, что видно по его одежде: «На нем был темно-фиолетовый сюртук из ткани высочайшего качества, золотая цепь, способная вызвать зависть сразу всех членов совета небольшого городка под Лондоном, пересекала жилет зеленого бархата, на груди расшитой сорочки поблескивал огромный опал, а пальцы были унизаны отменными перстнями». Позже, когда Фердинанда арестовали и заперли в «доме должников» — нечто вроде гостиницы, которую держали заимодавцы, где должники могли попытаться договориться об отсрочке, прежде чем их отправят в тюрьму, — он приметил в гостиной «кое-какие возможности для развлечений литературного плана <…> в виде еврейской Библии и „Календаря скачек“».