Бенефис

Маламуд Бернард

Тогда раввин пообещал раздобыть для вдовца килограмм-другой мацы, и старик возрадовался и благословил его.

Но вот прошел месяц, вдовец ждал-ждал, а раввин о маце и не заикался. Забыл, наверное. Ничего не поделаешь, раввин старый, забот у него много, и вдовцу не хотелось надоедать ему. Песах, однако, был не за горами, и больше ждать он не мог. За неделю до Великого праздника он решил не откладывать, а пойти к раввину домой и поговорить с ним.

— Ребе, — сказал он, — вы обещали мне килограмм-два мацы. Что случилось, где они?

— Знаю, обещал, —

сказал раввин, — но кому именно — не помню. Обещать легко. — Он обтер лицо несвежим платком. — Мне пригрозили, что меня могут обвинить в изготовлении и продаже мацы с целью наживы и арестовать. Сказали, что арестуют, даже если я буду раздавать мацу бесплатно. Тоже мне преступление, чего только не придумают. Преступление не преступление, а мацу ты получишь. Если меня и арестуют, я уже старый, а сколько старик проживет на Лубянке? Недолго, слава Тебе, Господи. Так что я дам тебе немножко мацы, но никому не говори, от кого ты ее получил.

— Да благословит вас Господь, ребе. И чтобы не мы, а наши враги умерли в тюрьме.

Раввин достал из стенного шкафа мацу — она уже была завернута и обвязана узластой бечевкой. Вдовец, понизив голос, предложил оплатить хотя бы стоимость муки, но раввин и слышать об этом не хотел.

— Бог подает, — сказал раввин, — хотя порой и не без труда.

Объяснил, что на всех мацы вряд ли хватит, поэтому пусть вдовец берет что дают и еще спасибо скажет.

— Есть буду меньше, — сказал старик. — Считать каждый кусочек. А если до конца Песаха мацы не хватит, сберегу последний кусок и буду на него смотреть и целовать. И Он меня поймет.

Вне себя от радости — у него есть маца, пусть ее и немного, — вдовец поехал домой на трамвае и встретил там другого еврея, у этого еврея одна рука была сухая. У них завязался тихий разговор на идише. Сухорукий увидел квадратный пакет, перевел взгляд с пакета на вдовца и просипел:

— Маца?

У вдовца на глаза навернулись слезы, он кивнул:

— Господь подал.

— Раз Господь подал тебе, должен подать и мне. — Сухорукий что-то обдумывал. — А вот мне не повезло. Я понадеялся на американских родственников из Кливленда. Они написали, что высылают мне большой пакет отборной мацы, но, когда я навел справки, оказалось, что маца не пришла. И знаешь, когда я получу ее? — пробубнил он. — Через месяц-два после Песаха, ну и на что тогда она мне?

Вдовец печально закивал головой. Сухорукий вытер глаза здоровой рукой, смешался с другими пассажирами и вышел на ближайшей остановке. С вдовцом он не попрощался, да и вдовец не попрощался с ним: не хотел лишний раз напоминать ему о своей удаче. Но когда вдовцу настало время выйти, он посмотрел себе в ноги, куда поставил пакет с мацой, и увидел, что пакета на месте нет. Ноги — да, ноги на месте. Вдовца пронзила такая боль, точно ему в хребет вонзили гвоздь. В поисках пакета он давно проехал свою остановку, мотался по вагону, опросил всех без исключения пассажиров, кондукторшу, водителя, но они клялись, что видеть не видели его мацы.

И тут его осенило: мацу украл сухорукий, больше некому.

Удрученный вдовец

задавался вопросом: неужели один еврей мог украсть у другого бесценную мацу? Нет, это невозможно, а вот украл же.

Так что теперь у меня не осталось ни кусочка мацы — даже глаза порадовать нечем. Если б мне удалось украсть пусть самую чуточку, хоть у еврея, хоть у русского, я бы украл. И подумал: украл бы даже у старика раввина.

И поплелся вдовец домой без мацы и остался без мацы на Песах.

* * *

Рассказ «Талис» был об одном парне, шел ему восемнадцатый год, борода у него, если не считать нескольких пробившихся там-сям волосков, еще не росла, и приехал он в Москву из Кирова и пришел к синагоге на улице Архипова. А с собой у него был большой сверкающей белизны, немыслимо красивый талис, и он предложил сгрудившимся у синагоги евреям самых разных занятий и достатка продать им талис — а они при виде талиса навострили уши, заволновались, глаза у них от жадности разгорелись — за пятнадцать рублей. Большинство из них, старые евреи — те в особенности, сторонились парня, хоть самых набожных из них и беспокоило, что их талисы от повседневной носки истлели, а заменить их нечем.

— Это здешние стукачи его настропалили, — перешептывались они, — чтобы было на кого донести.

Тем не менее кое-кто из молодых прихожан, как ни предостерегали их старики, подошли посмотреть на талис и пришли от него в восторг.

— Откуда у тебя такой замечательный талис? — спросил один из молодых прихожан.

— Это талис моего отца, он недавно умер, — сказал парень. — Талис подарил ему богатый еврей: отец однажды выручил его из беды.

— В таком случае почему бы тебе не оставить его у себя — ты же еврей, разве нет?

— Так-то оно так, — сказал парень, нимало не смутившись, — но я еду по комсомольскому призыву в Братск, хочу жениться, и мне нужны хоть какие-то деньги. Кроме того, я — убежденный атеист.

Тут один молодой прихожанин, толстомордый, обросший щетиной — он все не мог налюбоваться кипенно-белым, прямо-таки светящимся талисом с длинной шелковой бахромой, — шепнул парню, что даст ему за талис пять рублей. Услышав его, староста, а он считал себя ответственным за общину, замахнулся на него палкой и заорал:

— Безобразник, купи только этот талис — купишь себе саван.

И толстомордый отступился.

— Не бей его, — в испуге остановил старосту раввин: он как раз вышел из синагоги. И велел прихожанам приступить к молитвам. А парню сказал: — Прошу тебя, уйди, у нас хватает неприятностей и без тебя. Предметы культа продавать запрещается. Ты что, хочешь, чтобы нас обвинили в незаконной коммерческой деятельности? Хочешь, чтобы нашу шул навсегда закрыли? Так что сделай мицву [40] и себе, и нам — уйди.

40

Доброе дело (иврит).