Берлинский этап

Тутенко Вероника

Блондин даже присвистнул, одобряя не то вкус молодой женщины, не то качество доставшейся ему одежды.

— Во Франции, — с вызовом ответила женщина.

— Ну давай, давай, фр-ранцуженка, — сплюнул сквозь дырку во рту блондин. — Давай, давай… снимай ремешочек, туфельки, пальтишко и побрякушки — серёжки, колечки и браслетик не забудь. И платье, платье…

Женщина сняла платье, серёжки и с презрением во взгляде и плотно сжатых губах бросила их блатному. Следом полетели кольца, браслет и ремешок.

— И туфельки,

туфельки… — алчно посмотрел на обувь блондин.

— Туфли не сниму, — решительно заявила женщина, и что-то почти звериное проснулось в её лице, что заставило блатного сделать шаг назад.

— Отстань от неё, Финн. Тут еще много куколок, — заступился за упрямицу рыжий. — Оставь туфли Француженке. Будет ходить в них на лесоповал.

Эта мысль рассмешила обоих блатных.

Они уже забыли об упрямице, которая смотрела на них обиженным и рассерженным мутно-синим взглядом, и остановились перед следующей жертвой.

Из украшений, кроме нательного медного креста, на ней было только простенькое золотое колечко — трофей из Германии.

— Снимай! — упал взгляд рыжего на золото.

Девушка вытянулась во весь свой небольшой рост и воинственно подбоченилась.

— У нас на Урале женщинам надевают колечки, а не снимают, — впилась прищуренными тёмно-карими глазами в блондина.

— Снимай, снимай… А вечером приходи в наш барак. Может, и верну тебе колечко, — щербато улыбнулся Финн и остановился напротив лётчицы. Шапку она держала теперь в руках, и черты её худого лица казались без головного убора ещё более мужественными из-за коротко остриженных волос.

— Снайперша что ли? — скользнул блатной взглядом по военной форме.

— Не твоё собачье дело, — процедила она сквозь зубы.

— Была бы мужиком, размозжил бы твою тупую башку, — поиграл финкой у неё перед глазами Финн. — Не поймешь что — ни мужик, ни баба — так.

Волоча награбленное, урки удалились под обиженными женскими взглядами. Пока одни сокрушались о потере, другие занимали уже места на составленных в два ряда вагонетках: двенадцать в одном и десять в другом. На каждой вагонетке могли разместиться четверо заключённых: двое на нижнем ярусе и двое на верхнем.

Наверху осталось ещё много свободных мест, поэтому всю верхнюю часть вагонетки Нина занимала одна. Через ведущий к двери проход также расположилась лётчица: «пусть другие воюют за место внизу, а я как-нибудь наверху королевой», — говорил её взгляд.

— Меня Лида зовут.

Представилась и сразу угрюмо замолчала.

Внизу черноволосая высокая красавица с золотыми фиксами, хохоча, примеряла ватные брюки.

— Ну-ка девочки, посмотрим, что за наряд нам здесь приготовили, можно ли в нём на глаза моему благоверному показаться.

— Что ж благоверный у тебя генерал какой, что к нему не во всяком наряде? — спросила плотная мужеподобная женщина.

— Полковник, —

сузились ещё больше смеющиеся красивые глазищи.

Их обладательнице было на вид около тридцати пяти. Даже война не смогла уничтожить ни её пышную красоту, ни достоинства в каждом движении и насмешливых искр в глазах.

Она, явно, была из тех, кто привык притягивать к себе взгляды. С первых минут все в бараке знали, что зовут красавицу Рита. И то, что она заняла место на нижних нарах, было чем-то самим собой разумеющимся, данностью, которую никто не пытался оспорить.

Рита изящно забралась в ватные брюки, хотела было натянуть и телогрейку, но передумала. Сделала пару пружинистых шагов и замерла.

Её соседки по нарам, бывалые солдатки, одобрительно засмеялись, а за ними зашелся хохотом и весь барак, когда Рита принялась маршировать по узкому проходу между нарами.

— Ать-два, ать-два, — высоко, как на параде, поднимала выпрямленные ноги.

Смех сменился всхлипами. Первой заплакала Валя, молоденькая, молчаливая, светловолосая, тоже жена полковника. Как-то сразу обмякла, как лилия без воды. Заплакала и Рита. Уселась на нары, как побитая кошка.

Только лётчица Лида по-прежнему безучастно смотрела на происходящее с высоты второго яруса нар.

— Регин, а ты, правда, в Париже была? — повернулась к Француженке Нина Тенцер.

— Была, — в мелодичном голосе звенящей ностальгией отозвались мечты и воспоминания.

— И по Монмартру гуляла?

— Гуляла.

— И в «Мулен Руж» была?

— И в «Мулен Руж».

— Что за «маляруш»? — презрительно прищурилась Валя, которую успели уже окрестить Уралочкой, за то, что к месту и не к месту она добавляла: «А у нас на Урале», — Интеллигенция, блин.

— Кордебалет, — пояснила Нина Тенцер.

— А-а, — все еще с оттенками недоверчивого недоумения в простуженном голосе протянула уралочка. — Ну и как он, кордебалет?

— Красиво, — с той же апатичной ностальгией ответила Регина.

— И что вы с хахалем твоим, французом, прям в самом Париже жили? — окончательно перехватила нить разговора у переводчицы Валентина.

— Недалеко от Сакре-Кёр.

— Где? — снова покоробило Уралочку незнакомое слово. — У нас на Урале говорят по-русски.

— Церковь в Париже, — снова нашелся ответ у Нины Тенцер. — «Сердце Христово» переводится.

— Так ты же с немецкого вроде переводчица, — смерила ее подозрительным взглядом Валька — Уралочка.

— Я и французский немного знаю.

— Фу ты — ну ты, — фыркнула Валька с нескрываемым пролетарским презрением ко всем этим цацам.

— А ты не фукай! — сверкнула смоляным взглядом Нина Тенцер. Решительно сдвинутые брови недвусмысленно давали понять, что она себя в обиду не даст. — Тебя никто встревать в разговор не просил.