Берлинский этап
Шрифт:
От самоуверенной фигуры незнакомого человека с безупречной военной выправкой, от безразличного взгляда его глаз цвета льда исходила угроза.
Девушка не знала, чем именно была вызвана внезапно обрушившаяся на нее тревога.
Летнее утро померкло. В памяти вдруг всплыло всегда беспечное, улыбающееся лицо дяди Фёдора. «Это конец», — пронеслось в голове.
— Куда? — девушка старалась спросить спокойно и уверенно, но голос дрогнул, оборвался, и короткое слово прозвучало тоскливо и тускло-обречённо.
— В
Какими дорогами колесит по земле обречённость?
Нина знала теперь, ни на разбитой телеге в бездорожье и хляби — обречённость ездит в автомобиле чёрном-чёрном, как крылья ворона.
Чёрный ворон разносит горе по земле. Чёрные перья кружатся в воздухе и опускаются на чёрный снег.
Нина вспомнила, как молилась во время бомбёжки, и как хоронили отца.
Человек в военной форме подождал, пока девушка сядет на заднее сидение, и опустился на переднее, рядом с шофёром.
Зловещее карканье, чёрный снег и брошенный гроб взорвались визгом мотора.
Мелькание домов немного успокаивало, но мысль о том, что будет, когда остановится автомобиль, не отпускала, стучала в висках.
Берлин… Нина с грустью вспомнила, как мечтала увидеть город славы и поражения, как любовалась его сверкающим небом, когда казалось, что этот необъятный в своей красоте и величие салют виден из любого уголка земного шара.
И вот мечта обрела очертания развалин и геометрически правильных свежевыкрашенных новых стен, новой гладкой дороги, но эти стены, эти дома и дорога как будто тонули в густой чёрной дымке.
Только цветы… Их так много в этом городе, откуда началась и где окончилась война. Красные, розовые и нежно-нежно голубые звёзды в темнеющей августовской зелени газонов.
Нина цеплялась взглядом за эти цветы, как будто они могли остановить несущийся куда-то автомобиль. Они не могли…
Автомобиль остановился у серого трехэтажного здания.
В голове девушки молниеносно пронеслось: «Бежать!», но офицер уже вышел из машины и предусмотрительно пропустил Нину вперёд.
— Прямо! — сухо приказал он.
Теперь всё происходящее казалось Нине страшным сном — таким бесконечным был узкий коридор. Прошлое и настоящее рассыпалось со звоном под ногами, и этим звоном было будущее.
Оно вдруг встало перед девушкой огромными горами из одежды, туфель и человеческих волос, и все эти горы таяли в пламени.
«Я ни в чем не виновата», — хотелось крикнуть девушке, но беспощадный голос здравого смысла говорил, что это бесполезно.
Длинный коридор заканчивался серой дверью.
— Сюда, — офицер пропустил Нину вперёд в просторное помещение на первом этаже.
Ни одно яркое пятно не оживляло его мрачные стены. Солнечный день безнадёжно
Реальность вдруг поблекла, стала чёрно-белой, как будто была лишь воспроизведением действительности на экране в темном кинозале.
За длинным столом апатично смотрел в никуда грузный офицер с лысеющей курчавой шевелюрой грязно-рыжего цвета, орлиным носом и толстыми губами.
На мгновение его бесцветные глаза встретились с взглядом вошедшей девушки, и он показал ей на стул напротив себя.
— Садитесь.
Каждая морщинка тяжеловатого лица грузного майора как на фотоснимке отпечаталась в душе девушки. Это лицо вдруг стало самым важным на земле, как будто сама судьба лениво восседала перед ней с большими майорскими звёздами на пагонах.
— Ваше фамилия, имя, отчество…
Голос майора прозвучал безразлично, безлико.
— Аксёнова Нина Степановна.
— Год рождения.
На секунду Нина замешкалась.
Звёзды на пагонах майора вдруг засияли путеводными звёздами, и каждая из них освещала свою дорогу.
«Скажи, что ты с двадцать шестого», — прошептал вдруг кто-то на ухо голосом тёти Маруси.
Взгляд бесцветных глаз стал выжидающим.
— С тысяча девятьсот двадцать шестого.
Майор спрашивал, где родилась девушка и как оказалась в Германии.
Нина ответила, что родилась в Казани, а зимой сорок второго её угнали из Козари.
Офицер старательно записывал и вдруг испытывающее посмотрел на девушку:
— Зачем бежала?
— Хотела увидеть Россию и брата, — Нина услышала свой голос как будто со стороны и не узнала его. Голос стал чужим, тихим и слабым.
Осколки действительности вдруг стали единой картиной.
Опущенные ресницы Ани, злорадная ухмылка замполита, стрелки, бегущие по замкнутому кругу циферблата, — всё вдруг обрело свой зловещий смысл.
Ведь оставалось ещё восемнадцать часов.
«Восемнадцать часов!» — хотелось бросить упреком в лицо этому майору, так безразлично сверкавшего звёздами напротив, но слова застыли в горле, и девушкой неожиданно овладело ледянящее спокойствие. Словно и прошлое, и будущее, и настоящее вдруг оказались под белой-белой толщей.
Собственная судьба вдруг стала Нине совершенно безразлична, а в душе не осталось ни страха, ни обиды — ничего.
Майор всё с тем же безразличием кивнул конвойному.
— Отведите её в камеру.
Допрос был окончен.
Теперь коридор казался Нине лабиринтом, из которого нет выхода. Только тупики.
Одним из таких тупиков оказалась камера.
Холодно щёлкнул замок, и в этом леденящем звуке девушке послышался злорадный смех замполита.
Нина бессильно опустилась на бетонный пол.