Берта Исла
Шрифт:
Теперь Молинью отвечал очень вежливо и уважительно:
– С мистером Тупрой? Не знаю, да он и сам пока вряд ли знает. Видимо, есть препятствие, которое мешает вам вернуться на службу, мистер Кромер-Фиттон. – Теперь он по крайней мере не забывал обращаться к нему как следует. – Надо еще подождать, надо убедиться, что вы в безопасности, что никто вас не ищет и никто не пустит в вас пулю, едва вы высунете нос. Я, конечно, выражаюсь метафорически, но не только; ну, вы меня понимаете. Наберитесь терпения. Это может растянуться на несколько месяцев, но в сравнении с прошлыми годами они покажутся вам совсем коротким сроком. Поэтому я и посоветовал вам не терять времени даром и развлекаться на полную катушку. Я не хотел вас обидеть.
– Хорошо. И впредь не напоминайте мне без особой необходимости, что я уроженец Испании, словно считаете иностранцем. Я похож на иностранца, Молинью? Вы что-нибудь заметили? Я кажусь вам не таким же англичанином, как вы сами? Хотите, я изображу вам любой акцент?
– Нет, ничего такого у меня и в уме не было. Просто я ознакомился с вашим делом, насколько, разумеется, это позволено. Вы сами знаете, что там многое опущено. Готов опять просить прощения, если чем-то вас обидел.
– И еще: разве я похож на любителя порно? Постарайтесь больше подобных ошибок не совершать.
В следующие недели, то есть в первые недели тех месяцев, которые Тому предстояло провести в Лондоне (если ему повезет и ожидание не затянется), он вспоминал короткую перепалку с Молинью чаще, чем оно того вроде бы стоило, – как во время своих бесконечных и бесцельных прогулок, так и сидя у себя в мансарде. Ему еще не исполнилось сорока трех лет, а желторотый юнец уже позволял себе отодвигать его в далекое прошлое, поближе
Он бродил по городу и гулял как человек, лишенный даже тех минимальных привилегий, которые доступны большинству, самых скромных и обычных: работы, небольшой компании, легких бесед под пиво, чувства, с каким начинают день, а потом завершают его, и хрупкой надежды, что следующий день будет хоть немного отличаться от нынешнего. А для него даже утро, день и вечер ничем не отличались друг от друга, и приходилось придумывать, чем их заполнить. От него ничего не требовалось, он почти ни с кем не разговаривал. Том побывал и в Музее Джона Соуна, и в куче других, включая самые малоизвестные. Несколько раз сходил в театр и пересмотрел невесть сколько фильмов в кинотеатрах. Гулял пешком, чтобы размяться и не сидеть как пень у себя в мансарде, смотря телевизор, читая или уставившись в окно, и все равно проводил там слишком много времени. Он старался влиться в толпы людей, заполнявшие город, – кто-то шагал быстро и деловито, кто-то беззаботно глазел по сторонам, как и положено туристам, но у всех имелись хоть какие-нибудь цели. Само бурление толпы нравилось ему, и он всем там завидовал. Впитывал в себя царившее там возбуждение, шелест голосов, случайно вырванные из общего хора фразы и смех, наблюдал не слишком хорошие манеры. И понимал, что его собственное присутствие на окружающих никак не влияет и они ничего от него взамен не получают. Он был для них чем-то вроде воздуха, и не более того. “Вот что я такое, – говорил он себе, – мертвый воздух”.
Как-то в недобрый час, а было это уже давно, Том долго раздумывал над выведенной им для собственного поведения формулой: “Притворяться не тем, кто ты есть на самом деле”. Шли годы, и такие проблемы его мало беспокоили, потому что именно в этом и заключалась его работа – быть то одним, то другим, и почти никогда – самим собой. И вот теперь он стал мистером Кромер-Фиттоном, начисто лишенным собственной личности, а значит, не надо было заставлять себя играть заданную роль и вести себя по заданным правилам, говорить на чужом языке, имитировать чужую манеру речи, то есть новый образ можно было лепить по своему усмотрению, потому что рядом не было зрителей и никого не надо было обманывать или в чем-то убеждать, и Том Невинсон вдруг обнаружил, что ему трудно пробиться к себе самому, понять, кто же он есть на самом деле. Обязанность то и дело перевоплощаться распылила его внутреннее я и его сущность. В последнее время – и довольно долгое время – он оставался Джимом Роулендом, школьным учителем, но этого человека Том моментально похоронил. Стоило лондонскому поезду набрать скорость, как он, по сути, перестал оглядываться назад. Когда его заставали врасплох мысли о Мэг и Вэлери, особенно о Вэлери, он решительно отгонял их, как и другие живые воспоминания, – отгонял бесцеремонно и почти без угрызений совести, иначе можно было намертво запутаться в этой паутине. Отныне единственным местом, куда он невольно возвращался мыслями и воспоминаниями, был Мадрид, дом на улице Павиа или родительский дом на улице Хеннера, уже опустевший (ему сообщили сначала о смерти матери, потом о смерти отца), а также улицы Микеланджело, Монте-Эскинса, Альмагро, Фортуни, Мартинеса Кампоса и многие-многие другие. Если ему еще удавалось оставаться кем-то, если время и обстоятельства не растворили его в себе бесследно, не превратили в камень или стершуюся надпись на камне, то он оставался Томасом Невинсоном, оставался им несмотря ни на что: младшим сыном Джека Невинсона из Британского консульства и мисс Мерседес из Британской школы, женихом Берты Ислы, мужем Берты Ислы и отцом Гильермо и Элисы. А Джим Роуленд был лишь очередной ролью, был призраком, и Томас Невинсон ничего общего не имел с тем типом, который так некрасиво поступил с забеременевшей от него женщиной и с их дочкой, рожденной от него девочкой, бросив их обеих. Тот дурачина учитель не был Томасом Невинсоном, хотя Томас Невинсон сделал более или менее то же самое, а кроме того, прикинулся мертвым и продолжал прикидываться мертвым, так и не открыв правды жене. И его вдруг начинала терзать тоска по Берте и по той жизни, которую у него украли, едва он успел ее начать. И вот теперь, зная, что эта жизнь ему по-прежнему недоступна и что большая ее часть пошла прахом, он надеялся на звонок Тупры: чтобы избавиться от терзаний, ему надо было опять почувствовать себя полезным и лишенным собственной личности. Праздность и бесконечное ожидание заставляли его вновь и вновь возвращаться к себе самому, чего ни в коем случае не следовало допускать, потому что это расслабляло и путало все карты. Потому что заставляло думать о Мадриде и тешить себя безумными мечтами.
Желая смешаться с толпой, потолкаться среди людей, Том часто оказывался у Музея мадам Тюссо на Мэрилебон-роуд, недалеко от своего дома. Там всегда собирались длинные очереди, в основном состоявшие из иностранных и английских туристов, а также из школьников, которых учителя водили сюда целыми классами. Через несколько лет и Вэлери тоже наверняка окажется в их числе, ее привезут в Лондон из того города, где его самого заставили прожить много лет, а могли запереть и навсегда. В самом музее нельзя было сделать и пары шагов, чтобы на кого-нибудь не наскочить: сотни посетителей без конца щелкали фотоаппаратами, снимая друг друга рядом с восковыми фигурами, изображавшими самых знаменитых людей, как современных, так и тех, что неизменно представляли прошлые времена, – английской королевы и битлов, Черчилля и Элвиса Пресли, Кеннеди, Кассиуса Клея и Мэрилин Монро. Томасу хотелось понять, знают ли самые юные посетители, кем были эти последние и когда сошли со сцены, уступив место другим. “Живые с каждым годом все быстрее забывают минувшее, – говорил он себе, – с каждым годом все острее чувствуют нетерпение, а также презрение и обиду на все то, что посмело существовать раньше, посмело их не дождаться и о чем они
Находясь там, в очереди или внутри музея, среди тех, кто только вступает в жизнь, среди безусловно живых, решивших поглазеть на прежних знаменитостей или своих нынешних идолов, неподвижных и целиком им принадлежащих, которых так легко сфотографировать и даже потрогать, несмотря на запрет, Том чувствовал себя менее одиноким, менее призрачным и не настолько отодвинутым в прошлое. Правда, эти приукрашенные восковые фигуры были очевиднее и заметнее, чем он, Томас, хотя он, в отличие от них, умел и ходить, и говорить, и видеть. Всегда чужой среди оживленных групп, он незаметно присоединялся к их шумным восторгам, невольно кого-то толкал, и его толкали, ловил возгласы тех, кто узнавал любимого певца или футболиста, и даже решался сказать что-то пустое стоявшему рядом зрителю или зрительнице: “Тут он не очень на себя похож, правда?” или “Насколько я понимаю, они позволяли снять с себя точные мерки, а я-то думал, что Мик Джаггер был выше ростом и не такой тощий, вам так не казалось? Небось с возрастом он просто немного усох. Вот в чем дело”. На что одна многомудрая женщина ответила ему: “А вы уверены, что Кромвель и Генрих Восьмой могли разрешить снять с себя мерки?”
Как-то утром, зайдя в музей, в одном из самых переполненных залов он обратил внимание на девочку и мальчика, особенно на девочку. Ей было лет одиннадцать, ему на пару лет меньше, но родство их не вызывало сомнений, настолько они были похожи. Дети бегали туда-сюда, из зала в зал, потом возвращались обратно, потом опять куда-то неслись; они были слишком возбуждены от обилия впечатлений, дергали друг друга и кричали: “Смотри, Дерек, смотри, кто здесь”, или: “Смотри, Клэр, а тут еще и Джеймс Бонд есть”; фигур было так много, что они не успевали ни одну как следует рассмотреть, их отвлекали все новые и новые открытия. Дети часто ведут себя в этом музее именно так, когда-то давно он и был задуман для них и для подростков, то есть, по сути, для инфантильных толп со всего мира, которых становится все больше и больше.
Внимание Тома приковали к себе лица брата и сестры, их черты. У него появилось в высшей степени странное чувство, будто он видит их не в первый раз, особенно девочку, наверняка не в первый раз. Но кто они такие? Где он мог с ними встречаться? Его бросило в дрожь, как бывает при безусловном узнавании, – и это скорее напоминало вспышку молнии, удар тока, но потом он ощутил тревогу и досаду, не умея отыскать нужную ячейку у себя в памяти, как бывает, когда в фильме или телесериале появляется актер или актриса второго плана, несомненно знакомые нам, но мы никак не можем припомнить, в какой другой роли их уже видели. И чем больше мы напрягаем память, тем упорнее бежит от нас нужный образ – или сливается с каким-то другим, и мы теряем всякий интерес к сюжету, потому что голова занята исключительно поиском отгадки. В самое первое мгновение Том даже решил – хотя это было полным абсурдом, – что встретил тут своих собственных детей, Гильермо и Элису, но столь безумная мысль объяснялась лишь его полной растерянностью. Они, конечно, могли приехать в Лондон, однако были, разумеется, старше, к тому же Гильермо был старше Элисы, а не наоборот, они не могли так хорошо говорить по-английски, да и звали их иначе. Тогда кто же они такие, эти Дерек и Клэр? Из каких закоулков памяти всплыли похожие лица? Почему ему так знакомы черты этой привлекательной девочки? А она скоро станет очень привлекательной. Том быстро перебирал в уме детей, с которыми его хотя бы на короткое время сводила судьба во время частых странствий: он ведь бывал в разных местах, имел дело с разными людьми, иногда оказывался в постели с женщиной, имевшей ребенка, или с девушкой, имевшей маленьких братьев и сестер, но опять же по возрасту все они никак не подходили. Последние годы он провел в провинциальном городе, не покидая его даже на время каникул; и там перед его глазами проходило много учеников и учениц, но именно потому, что он видел их часто и близко, большинство лиц накрепко засело у него в памяти, остальные помнились более расплывчато, однако ни одно никогда не вызывало у него такой тревоги, смешанной с очарованием, какую вызывают некоторые картины – скорее портреты, – от которых ты почему-то долго не можешь оторвать глаз: тебе кажется, что ты только что видел этих людей, ты отходишь, но потом что-то заставляет тебя вернуться и опять вглядываться в них, какая-то сила мешает расстаться с ними, и ты возвращаешься два, три, а то и четыре раза. Он понял, что просто не может отвести взгляда от Клэр и его взгляд становится испанским (в Англии обычно ни на кого не смотрят так пристально, особенно на девочек предподросткового возраста, и особенно не должен так смотреть на них взрослый мужчина). Но именно к похожему лицу в какой-то другой период своей жизни Том, вне всякого сомнения, был неравнодушен. Его как магнитом тянуло к брату с сестрой, и он переходил за ними из зала в зал, стараясь не потерять в толпе. При этом любая его догадка выглядела нелепой: Клэр, разумеется, родилась, когда ему самому уже перевалило за тридцать, как минимум за тридцать. И она никак не могла соприкасаться с его жизнью. У Клэр были очень светлые волосы, тонкие черты, но выражение лица казалось довольно решительным и даже слегка необузданным, выдававшим пылкость натуры. Красивые брови дугой изгибались к вискам и были темнее волос. Очень красный рот, какой бывает у детей и подростков. Слегка опущенные вниз уголки губ придавали лицу выражение то презрительное, то печальное, словно предвещая трудный характер – и для окружающих, и для нее самой. Но она часто улыбалась, и тогда уголки губ поднимались радостно и мечтательно, открывая разделенные промежутками резцы, – эти губы однажды сведут с ума какого-нибудь мужчину или нескольких мужчин. Ее внимательный взгляд быстро и остро перебегал с фигуры на фигуру и из-за этой стремительности, наверное, ни на одной надолго не задерживался. “Смотри, Дерек, это Наполеон, мы про него проходили в школе” или “А Дарта Вейдера я уже видел, не пропусти его. Обернись, ты уже проскочила мимо”. Но очень скоро живой взгляд девочки остановился и на Томе Невинсоне, она заметила, с каким любопытством он ее рассматривает, заметила, что этот мужчина то и дело возникает рядом, повторяя их сумбурный маршрут. Однако Клэр не испугалась, а исподволь и с не меньшим любопытством поглядывала на него – правда, робко или застенчиво, как и подобало девочке ее возраста. Кажется, она не видела в таком внимании ничего плохого или непристойного – ничего, кроме дружелюбия и симпатии. Симпатии и напряженной работы мысли, словно он пытался решить какую-то загадку. Детям, еще не перешедшим в подростковый возраст, которых взрослые предпочитают не замечать, льстит неожиданный интерес с их стороны. Льстит и забавляет. Они начинают чувствовать свою особость и свою значимость. Так произошло и с Клэр (Дерек был еще по-детски рассеянным и вряд ли что-то заметил). Девочка продолжала весело бегать и рассматривать фигуры, но, где бы ни оказалась, старалась краем глаза проверить, по-прежнему ли Том Невинсон (или это был Дэвид Кромер-Фиттон?) с тем же милым вниманием смотрит на нее или ему эта игра уже надоела. Клэр вела себя вежливо и даже смущенно, но без малейшего страха. В конце концов, что могло с ними случиться здесь, в таком людном и интересном месте?
Томас так и не заметил рядом с ними родителей или учителей. Хотя дети казались еще слишком юными, чтобы самостоятельно пойти в Музей мадам Тюссо. Скорее всего, старшие, то есть родители, ждали их в музейном магазинчике, в кафетерии или на улице, поскольку их самих музей не привлекал. Погода стояла хорошая, и взрослые, надо полагать, спокойно сидели в парке или на террасе ресторана. Отец и мать или кто-то один из них, например мать. Мать, мать… чье лицо они унаследовали. И вдруг в голове у Тома сверкнул луч: эти дети… Нет, девочка… Девочка была живой копией Дженет, они оба были на нее похожи, но у девочки именно потому, что она была девочкой, сходство с Дженет было поразительным – именно ее черты в миниатюре повторялись у Клэр. Вот откуда, вот откуда, вот из какой части его минувшей жизни явилась Клэр. Дженет. Для него она была Дженет, и точка. Была той самой Дженет из их далекой юности, той самой Дженет, к которой он изредка ходил на свидания, с которой спал и фамилию которой узнал только после ее гибели, хотя потом уже никогда не забывал. Девочка Клэр казалась дочкой – не просто казалась, но и была дочкой Дженет Джеффрис, хотя бедная мертвая Дженет никак не могла бы ее родить.