Берта Исла

Мариас Хавьер

Том Невинсон на миг растерялся, словно и сам толком не знал, что именно должен рассказывать – сейчас, когда его к этому подталкивали, не знал, с чего начать, вернее, как продолжить, поскольку начать-то он уже начал, но весьма сумбурно, перескакивая с одного на другое.

– Я служил добросовестно, мистер Саутворт. Поначалу нехотя, а потом много лет добросовестно. Я делал то, что от меня требовали, что мне приказывали. И делал более или менее хорошо – в силу своих возможностей. Я побывал много где и служил честно, как уже сказал. Я убедил себя, что моя работа приносит пользу, мало того, что она играет важнейшую роль в защите Королевства. Начинал я туго, но потом увлекся и превратился в энтузиаста. А энтузиазмом оправдывается все.

– Твоя работа – внедрение, как я понимаю.

– Да. Но все-таки не всегда. Чаще всего. Но не только. Иногда я занимался кабинетной работой, анализом, отчетами, расследованиями и проверкой. А еще – подслушиванием, слежкой, охраной. Я целыми ночами мог сидеть в машине, наблюдая за каким-нибудь подъездом или окном. Я просмотрел бесконечное число пленок. Короче говоря, шпионаж – понятие широкое, оно много всего в себя включает.

Но разумеется, очень часто – это смена личности и внешнего вида, необходимость говорить так, как обычно я не говорю, изменять голос и акцент. Это самое грязное. Так поступил Генрих Пятый, завернувшись ночью в плащ и войдя в доверие к солдатам, чтобы побеседовать с ними и узнать, что они думают. Вернее, выведать. – Мистер Саутворт слыл таким начитанным, что Том не сомневался: он с лету поймет, о чем речь. – Пожалуй, Генрих был самым высокопоставленным шпионом – по крайней мере в литературе. Мне на него указала однажды моя жена, а сам я, честно признаюсь, до этого не додумался. – Говоря о Берте, он употребил слово wife, “супруга”, а не woman, “женщина”.

– У тебя ведь есть жена, разумеется, есть… – В возрасте Тома это было естественно.

– Да, я женился много лет назад, в семьдесят четвертом, в Мадриде. Она была моей невестой, еще когда я учился тут. Берта. Не знаю, говорил ли я вам о ней тогда. У нас родились двое детей – мальчик и девочка. И вот уже двенадцать лет, как я не видел их и не разговаривал с ними, я сам себе это запретил ради собственной безопасности, чтобы выжить. Они считают, что я умер, если только поверили в мою смерть, я имею в виду Берту. Думаю, она поверила, но не знаю, как она к этому отнеслась, а как отнеслись все остальные, не важно. Потому что официально я мертв, мистер Саутворт, меня больше не существует. И у меня есть другая дочь, от другой женщины, с которой я прожил несколько лет и которая не знает моего настоящего имени. – Теперь он употребил слово woman, а не wife. – Девочка носит не мою фамилию, а выдуманную, которую мне пришлось взять после моей смерти и которая до сих пор указана в моих документах. Но скоро я опять стану Томасом Невинсоном и покину списки умерших. Боюсь, однако, что эта девочка навсегда останется с фальшивой фамилией. И вряд ли я смогу следить за ее судьбой – и даже получать какие-нибудь сведения о ней. Ну а жизнь моих испанских детей от меня в большой степени уже ускользнула, теперь ускользнет и жизнь английской дочки, и ничего тут не поделаешь. Ее мать не захочет, чтобы я вдруг снова возник. Она устала от моих тайн, от моей уклончивости, от моей пассивной и странной жизни. И девочку она, конечно же, оставила при себе, ведь дети, они чаще всего принадлежат женщинам. Ее и девочку я тоже уже какое-то время не видел, но не так долго. А вы? Вы женились? У вас есть дети?

– Нет. Это не для меня, – ответил мистер Саутворт, не вдаваясь в подробности.

Томасу он всегда казался человеком, который почти с религиозным рвением отдается преподаванию, музыке, литературе. Его жизнь вне стен университета была тайной, если только такая жизнь вообще существовала.

– Так ты говоришь, что ничего не знаешь про свою жену? Уже двенадцать лет? Но это немыслимо!

– Я не видел ее и не разговаривал с ней – вот что я сказал. Но кое-что мне все-таки известно – про нее и про детей, которые уже почти перестали быть детьми. Тупра сообщает мне о главном – время от времени сообщает. Что у них все хорошо и они ни в чем не нуждаются. Чтобы я не беспокоился, насколько это возможно, и чтобы не поддавался разного рода соблазнам. И так продолжалось много лет. Я знаю, что Берта официально признана вдовой со всеми вытекающими отсюда последствиями – и здесь, и в Испании. Что она не вышла вторично замуж, хотя вполне могла бы. Именно это позволяет мне думать, что она так до конца и не поверила в мою смерть. Ведь мое тело не было найдено. Согласно официальной версии, я пропал без вести в Аргентине. А так как произошло это достаточно давно, по закону меня признали умершим. Да, умершим я числюсь тоже давно, не сомневайтесь.

– Среди стольких прочих мест они выбрали Аргентину… – пробормотал мистер Саутворт не без иронии. – Не слишком ли затейливо? Не слишком ли далеко? Даже Борхес уехал оттуда – и, видимо, не случайно.

– Как я вижу, вы даже не заметили, что мы вели с этой страной войну. Поразительно, как быстро про нее забыли.

И вспоминают исключительно когда играют между собой наши сборные по футболу, вот тогда на какое-то время разгораются страсти.

– Да, конечно, ты прав, так оно и есть. Мало кто вспоминает про ту войну. Так ты принимал в ней участие? И тогда же состоялся футбольный матч? [52]

52

Имеется в виду знаменитый футбольный матч между национальными сборными Англии и Аргентины, который состоялся в 1986 г., через четыре года после Фолклендской войны, что создало вокруг него напряженную атмосферу; победу одержала Аргентина со счетом 2:0.

Про футбол мистер Саутворт, как оказалось, тоже ничего не знал.

– Участвовал или нет, это не имеет никакого значения. Официальное сообщение гласит, что да, участвовал, что там я бесследно исчез и больше обо мне никто ничего не слышал. Наверное, стал жертвой разбушевавшихся аргентинцев. Какая разница? Я вам сказал, что побывал во многих местах, и надо было дать какие-то объяснения моей семье. А также соответствующему отделу в Форин-офисе, где о таких вещах понятия не имеют. С их же одобрения им мало о чем рассказывают.

– И в результате – двенадцать лет.

– И в результате – двенадцать лет. С Бертой я простился в самом начале той войны. Но история тут другая, иначе я не сидел бы сейчас здесь, у вас. Знаете,

человек всегда надеется, что именно с ним ничего особенного не случится, хотя риск и существует. В душе все мы оптимисты и, ложась спать, думаем, что утром обязательно встанем с постели. Короче, человек, выполняя задания и поручения, полагается на везение – ну и как-то выкручивается. А почти всякая удача порождает самоуверенность, мы, сами того не сознавая, постепенно приходим к мысли о собственной неуязвимости. Если на сей раз все сошло хорошо, почему в следующий должно быть иначе, думаем мы. И чем больше препятствий и опасностей преодолеваем, тем упорнее в это верим и тем опрометчивей себя ведем. Пока вдруг не случается какой-то сбой – и тогда все летит к черту. Даже если это нельзя считать форменным провалом, агент должен исчезнуть, его списывают, и больше он ни на что не годится. Он, что называется, спалился. Непонятно, на время или навсегда. Да, мне пришлось по-настоящему исчезнуть, скрыться, было нужно, чтобы я для всех умер, и в первую очередь для жены, это азбучное правило: любые контакты с женой исключаются. Ведь много лет назад какие-то люди уже подкатывались к Берте и страшно ее напугали – “на всякий случай”. Если меня объявят умершим, меньше вероятности, что подобные типы займутся поисками, хотя обычно враги бывают недоверчивыми, им всегда для полной уверенности надо увидеть труп. Крота выслеживают и карают. Про внедренного агента могут забыть, только если и по прошествии времени его не удается обнаружить, или когда те, кому он навредил, умирают, либо отходят от дел, либо поступают в резерв, либо сгорают. Но прежде должны пройти годы. Ну, не тысяча лет, конечно: подпольная жизнь надолго не растягивается, очень быстро происходят замены, а новые люди уже ничего не знают про того человека – у них свои дела. Никому и в голову не придет мстить его родителям или дедушке с бабушкой – это легенды. Он превращается как бы в доисторическое существо.

– Я не уверен, что до конца тебя понимаю, Том. Нет, не уверен.

Теперь Томас говорил быстро, словно помня, что мистер Саутворт в объявленное время должен уйти:

– Да нет, все вы понимаете, мистер Саутворт. Вы человек очень умный. Вот таким образом я и был вынужден исчезнуть. Я превратился в другого человека, меня обеспечили новыми документами и новой биографией, чтобы я мог жить обычной жизнью в том городе, куда буду послан, чтобы мог открыть банковский счет, снять квартиру, иметь карточку государственного социального страхования – короче, все как у всех. А послали меня в провинциальный город средних размеров, где поначалу никто не стал бы искать такого, как я. Там живут только местные или те, кого направили туда работать. И я стал скромным школьным учителем.

– Полагаю, учителем испанского языка или вообще языков?

– Нет, это могло бы вызвать подозрения, я слишком хорошо говорю на всех, которыми владею. Учителем истории, географии и литературы – в зависимости от потребности. Я убил на это пять лет, да, примерно пять лет, ведь легко потерять счет времени, обучая чему-то оболтусов двенадцати, тринадцати, четырнадцати и пятнадцати лет, которым все по барабану. Слава богу, что я не преподавал им языки, в таком возрасте они не желают даже по-английски говорить правильно и творят черт знает что, лишь бы его исковеркать. К счастью, жил я не только на школьное жалованье, хотя и делал вид, будто им ограничиваюсь: мне не следовало в своих расходах выходить за его пределы, нельзя было ничем привлекать к себе внимание, ничем. Скука, разумеется, смертная, когда ты должен резко остановиться на бегу, потом оказаться далеко-далеко и вечно себя обуздывать. Но речь-то идет о жизни и смерти, один опрометчивый шаг – и все полетит в тартарары. У наших врагов тоже есть собственные кроты. Менее пронырливые, чем наши, но есть. Любые организации и движения часто вербуют в свои ряды людей инертных и без четких ориентиров, которые хотят чем-то занять себя и соглашаются на что угодно, но встречаются и фанатики. Так что нельзя игнорировать инструкции, надо терпеть, приспосабливаться. “Что ж, проиграли так проиграли – валяй сдавай опять”, – как написал Сервантес [53] . Плохо только то, что в подобных обстоятельствах у тебя нет даже карточной колоды. Ты оказываешься связанным по рукам и ногам и должен ждать, пока однажды кто-то тебе не скажет: “Хватит, опасность почти миновала. Если желаешь, можешь оттуда осторожно сваливать. Все уже считают тебя покойником или напрочь о тебе забыли. Теперь уже никто не станет тобой интересоваться, никто не станет тратить на тебя время”.

53

Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть 2. Глава XXIII. Перевод Н. Любимова.

Короче, я, по крайней мере, жил достойно и не заботился о деньгах, благодаря суммам, которые мне наличными передавали раз в полгода – на мой счет они не должны были поступать. Беда в другом: ты постепенно становишься параноиком, вечно боишься, что за тобой следят, даже без всяких на то оснований, поскольку никто не знает, где ты скрываешься. Тупра посылал курьеров, каждый раз новых, мне неизвестных, которые, кроме прочего, коротко информировали меня о том, как идут дела в Мадриде. Да и с самим Тупрой я несколько раз разговаривал по телефону, всегда из уличной будки. – Томас замолчал и опустил глаза вниз, на пол, словно внезапно раскаялся в том, что явился к мистеру Саутворту. Но тотчас опять заговорил: – Есть в этом своя изюминка, ирония судьбы, что ли: когда профессор Уилер намекнул мне на возможность поступить туда на службу, одним из аргументов было то, что таким образом я смогу хоть немного поучаствовать в судьбах мира, в принятии важных решений. Не стану отлученным от вселенной, по его выражению, какими являются и всегда были все обитатели земли – за некоторыми исключениями в каждом месте и в каждое время. Но именно так я себя почувствовал и чувствую с давних пор – отлученным от вселенной. Получается, что я сам хочу, чтобы меня считали умершим и чтобы все обо мне забыли. И только в этом мое спасение.