Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
полянах постреливал лопавшийся от стужи мерзлый снег, и долгими ночами заливчато выли
волки. Самоеды зарывались в сугроб и лежали там ни живы ни мёртвы. А чуть светало, снова
принимались плутать в занесенных сугробами дебрях. Но силы их убывали, их донимал
голод, они цепенели от холода и страха. И так вот наткнулись они на Тимофеичеву избушку.
Тимофеич не прибил их и не потащил обратно туда, где обитает злой бог с частыми
звездами на пальцах. Они остались у Тимофеича,
начала, и с рассвета до вечерней зари таскались за Тимофеичем по лесу, как охотничьи
собаки, не отставая от него ни на шаг. Они бросались по кровавому следу за раненным из
ружья зверем и вынимали Тимофеичу песцов из гнезд прямо руками. Они высматривали
глухих тетеревов с вечера и на рассвете направляли охотника к дереву, где сидела
нахохлившаяся птица. Они исправно носили прикорм к караулинам и расставляли в густом
ельнике силья для куропаток. Они таскали в избушку огромные вязанки сухого хворосту,
отгребали снег от порога, помогали Тимофеичу сдирать и распластывать на досках беличьи,
лисьи и заячьи шкурки. Улыбались, глядя Тимофеичу в глаза, что-то лопотали по-своему,
показывали руками в южную сторону, колотили себя кулаками по скуластым лицам и плевали
в лицо друг другу. Но Тимофеич ничего не понимал из того, что они пытались объяснить ему.
Он хватал каждого из них за шиворот и сталкивал их лбами. Самоеды падали на прибитый
земляной пол и заливались тихим смехом. Так прожили они с Тимофеичем дней десять.
В одно утро Тимофеич как-то нехотя пошел со двора, а самоеды, как всегда, поплелись за
ним. Ружье было словно не его, Тимофеича, старое кремневое ружье, а чужое какое-то,
тяжелое, оттягивавшее ему плечо. Тимофеич идет, а горячее дыхание обжигает ему ноздри,
веки смыкаются сами собой, и он точно засыпает на ходу. Вдруг на тропку выскочил беляк;
глянул, навострил уши и замер на задних лапах в пяти шагах от Тимофеича. Тимофеич
выстрелил почти в упор и промахнулся. Заяц перекувырнулся и скосил под гору. Самоеды –
за ним, а Тимофеич повернулся и, шатаясь, побрел к избушке.
Самоеды оленьим скоком неслись с полешками в руках по путаному заячьему следу, но
скоро сбились и вернулись обратно. Тимофеича они на месте не нашли и по его манеру
принялись аукать, но на ауканье их никто не откликался. И хоть утоптана была тропка и
снегу не падало несколько дней, но они видели, что обутые в пимы1 Тимофеичевы ноги
повели его обратно, и странно как-то шел по тропке его след, выбиваясь за тропку то вправо,
то влево. Самоеды побежали к избушке.
Дверь была открыта, и изба настужена. На самом пороге, в снегу, валялось оброненное
ружье.
запекшимися губами и пылающим лицом, и его трясла лихорадка.
Самоеды перенесли Тимофеича на нары, разули его, набросали на него шкур и жарко
натопили избушку. Потом достали зашитые в малицах куски янтаря, истолкли его и сварили в
зверином жиру. И мазали Тимофеичу этим снадобьем пятки утром и на ночь и поили его
кипятком с солью.
Недели не прошло, как Тимофеич опять был на ногах. Он встал поутру и, ещё сидя на
нарах, схватил своих лекарей за малицы и сшиб их лбами. Те визжали от удовольствия и
лопотали что-то, показывая пальцами в слюдяное оконце. Тимофеич пожевал хлеба с какой-
то похлебкой, которую налили ему в чашку самоеды, оделся и пошел с ружьем со двора.
Самоеды двинулись было за ним, потом пропали. И больше не видел их Тимофеич.
1 Пимы – меховые сапоги шерстью наружу.
Вышли ли они на Зимнюю дорогу, чтобы пробраться дальше в тундру, или повернули
назад в Козьмин перелесок, надеясь встретить своих? Там, у Козьмина перелеска, бывали
моленья самоедов, и когда Тимофеич после промысла возвращался в ту зиму обратно в
Мезень, то наткнулся в глухом этом месте на целый лес идолов и множество каких-то
лоскутков, развешанных по деревьям.
В Мезени, отогреваясь на печи, Тимофеич услышал рассказы о гонении на самоедов от
царского офицера Петра Енгалычева. Сообразил тогда Тимофеич, в чем тут дело и кто были
его лекари-аптекари. С тех пор он от простуды и лихорадки-трясовицы сам лечился
самоедским снадобьем и других лечил тем же. Вот и Ванюшке Тимофеич натирал на ночь
спину и ноги толченым янтарем, смешанным с горячим китовым жиром, укутывал мальчика
в полушубок и укладывал на оленьи шкуры в мурье. Тимофеич сидел у Ванюшкиного
изголовья, то набивая трубку табаком из висевшего на гвоздике пузыря, то выколачивая её в
котелок. Ванюшка чихал от щекотавшего у него в носу табачного дыма, кашлял, бормотал
несуразное что-то и наконец засыпал. Тогда Тимофеич прибегал ещё к одному средству,
которое, по его мнению, должно было окончательно выгнать из Ванюшки болезнь. Тимофеич
перенял это средство от знахарей, морочивших им народ, но старик, как и многие люди в то
время, верил в целительную силу всего, что он проделывал теперь над Ванюшкой. Тимофеич
снимал с указательного пальца оловянный перстенек и, дунув сквозь него на четыре стороны,
клал его на лоб Ванюшке и шептал над ним, стоя на коленях, закрыв глаза и еле шевеля