Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
ведали они и до этого не было дела им. И, когда хлопнула за мужиками калитка, князь Иван
выглянул в окошко. Он только и увидел что Кузёмку посреди двора с разинутым ртом да
старицу в черной однорядке, семенившую к воротам.
Тихо стало с той поры на хворостининском дворе. Днями солнце заливало нестерпимым
светом пустое пространство между хоромами и житницей. По вечерам белёсый пар с озерков
подстилался к окошкам работников, пустым и мутным, как бельма
стерпев тоски, кидалась на лавку в подушку и начинала выть и присказывать, повторяя
слышанное не раз на рынках, от странников, от калик перехожих, от старух убогих:
– Аксенья... царевна... малая птичка... белая перепёлка...
Но в поварню вбегал перепуганный Кузьма. Он зажимал рот Антонидке, он кричал на
стряпейку, он увещевал ее:
– Уймись, Антонида... не накличь себе лиха... Твойское ли то дело? Уж и куды нам те
лихие царские дела!
Антонидка перестала причитать, но выла еще подолгу тоненько и глухо в перовую свою
подушку. И так прошло у них пять дней, а на шестой ясным утром подал Кузёмка князю
Ивану оседланного бахмата, и князь Иван один, без стремянного своего, поехал со двора.
Хоть и ранний был час, но людно было на улицах, а кое-где и протиснуться сквозь
человеческие толпы не просто было князю Ивану. И только за Боровицкими воротами, уже в
Кремле, дал всадник шпоры коню, чтобы хоть сколько-нибудь наверстать упущенное в
уличной давке время.
Площадка перед дворцом была пуста, только конюхов кучка держала под уздцы царского
карабаира. Князь Иван, оставив бахмата своего за воротами, побежал к крыльцу, шарпая
луженою шпорою по траве. Но Димитрий и сам уже спускался с крыльца. Он был одет
сегодня просто: суконный емурлук и суконная же мурмолка1, только тесмяком бесценным
опоясано было по стану. Лихо вскочил он в седло и на караковом карабаире своем двинулся к
воротам. И карабаир тоже убран был немудро: ни обычных бубенчиков золотых, ни гремячих
цепей, ни жемчужной кисти на шее.
За воротами и князь Иван сел в седло и поехал рядом с Димитрием кривоколенными
улками кремлевскими, то и дело перегороженными боярским ли двором, монастырским
подворьем, либо приказной избой. Точно голубятни, лепились там одно к другому всякие
прирубы, чердаки, заклети, звонарни. И солнце золотое, как шелковистой кисеей, окутало
всю эту груду бревен и теса.
За Неглинной речкой к Можайской дороге – опять толпы людей, и Димитрию с князем
Иваном пришлось взять в объезд. Ямскими слободами выехали они к Дорогомилову и здесь
стали за деревьями, не узнанные никем.
А по дороге уже
маленькие наседельные литавры, протягивая плетками же всякого встречного, кинувшегося
прочь не слишком скоро. Стрельцы конные с луками и колчанами строились по дороге. На
зеленом лугу разместились польские песенники – целая сотня голубых жупанов2; они-то и
грянули, когда от Кунцева, еще издалека, пошли к городу на рысях гусары, сверкая на солнце
золотыми драконами на булатных шлемах. И песня польских людей показалась знакомой
князю Ивану. Да это пан Феликс наигрывал на хрустальной своей свирёлке, припевая и
притопывая:
В каждом часе, в счастье, как и в несчастье,
Я буду тебе верен.
И заодно с песнею этой вспомнил князь Иван поросший лопухами двор пана Феликса,
где не был князь Иван уже больше года; вспомнил и латынь, которую втолковывал когда-то в
трухлявом «замке» своем мудролюбивому княжичу беспечальный шляхтич; и Анницу
вспомнил князь Иван и Василька... Но тут Димитрий вцепился в рукав князю Ивану. Он был
бледен, рыжекудрый царь, и пухлые губы алели на лице его еще ярче, а большая темная
бородавка у правого глаза была словно насажена на желтоватую кожу. Князь Иван понял,
отчего таким внутренним волнением охвачен Димитрий, от какой причины застыла на лице
этом улыбка, странная и неподвижная, как у куклы-потешки.
Уже прошли гайдуки3 польские с флейтами своими, проехала тысяча человек московских
людей и еще и еще люди и кони, когда, позванивая хрустальными подвесками, развевая по
ветру ленты и перья, стала наплывать с гати на лугу огромная стекольчатая, вызолоченная по
ребрам карета. Двенадцать серых жеребцов волокли это дивное диво на золотых колесах,
обсаженное по кровле двуглавыми орлами, обитое внутри красным бархатом, устланное
парчовыми подушками. Не для простого земного создания была, по-видимому,
предназначена эта столь украшенная колесница. И впрямь: в карете сидела на троне
затянутая в шелк Марина Мнишек, царская невеста, ястребиноносая, с миндалевидными
глазами, в сквозном жемчужном венце поверх черных, гладко уложенных волос.
– Мариана! – крикнул Димитрий, поднявшись в стременах.
1 Емурлук – верхняя одежда, обычно надевавшаяся на случай ненастной погоды. Мурмолка – высокая шапка с
плоской, кверху несколько суживающейся тульей из какой-нибудь материи и меховыми отворотами.
2 Жупан – род кафтана (в старинном польском костюме).