Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

Антонидка побелела от испуга, стала опять шептать «сухо дерево», но Арефа не ведал

страха.

– В чистом поле, во широком раздолье – черный человек, – повысил он голос: – стоит не

шатнется, не ворохнется, искру не топчет, губою не шопчет... А я, раб божий, в его место,

проговорю честно: «Чего пристала, баба Опала, к ретивому сердцу, к голосной гортани?..

Ступай себе дале по сырой земле на холодной заре на мхи, на болоты, на топкие ржавцы, где

ветры

веют, где солнце не греет. И я бы, черный человек, имел лико светло, сердце легко от

людей и от зверей, от государевых очей, от бояр и воевод, от приказничьих затей и отг

духовных властей». Аминь!

Стряпейка сидела ни жива, ни мертва. Арефа кончил заговор, встал, прихватил свой

горох и пошел двором, жуя печеную луковицу. На лавке под тулупом проснулась хворая

девка, попробовала сесть, но опять упала на подушку.

– Ой, – простонала она и глаза закрыла. – Где ж это я, милые? Куда замчали меня,

сироту?

– Девонька! – встрепенулась Антонидка и подбежала к лавке. – В память пришла! Ох,

Арефушко, благодетель! То Арефий Аксеныч беса из тебя выкурил!

Девка открыла глаза широко:

– Беса?.. Я чай, бесновата не была николи.

– Ой, девонька, была! – всплеснула руками Антонидка. – Была, была, что ты! Вопила ты

и в день, вопила и в ночь, козою блекотала, филином гигикала, кошкою мяукала. Ну, да не о

том теперь. Чья ты, девонька?.. Мне и неведомо, как тебя звать.

– Звать?.. – еле откликнулась та. – Аксеньей звать.

– А чья же ты, Аксеньюшка? – продолжала допытываться Антонидка. – Род-племя твое,

где? С какой ты стороны?

– Не помню, – прошептала девка и повернулась к стене.

– Ой, ой, – стала сокрушаться Антонидка, – как испортили девку! С памяти сбили, не

упомнит ничего. Куды ж теперь с тобой, Аксеньюшка-сирота? Ну, полежи, полежи, отлежись,

авось сыщется твой род-племя либо сама в память сполна придешь...

Девка не отвечала. «Спит», – подумала Антонидка, не замечая дрожи, которая охватила

Аксенью по плечам, не видя и слез, омочивших девке все лицо.

– Уснула, – молвила Антонидка чуть слышно и пошла в сени, стараясь не шарпать

босыми пятками по глиняному полу.

XXVII. НЕ ПО ПОРОДЕ, А ПО РАЗУМУ...

Дни стояли погожие; весна развернулась во всю свою ширь; точно стеклянные

колокольчики, чуть слышно звенели жаворонки над Кремлем, в бирюзовой выси небесного

свода.

Князь Иван стоял в парчовом кафтане на дворцовом крыльце, прислушиваясь к шуму,

надвигавшемуся от колокольни Ивана Великого. Но перед самым дворцом было тихо;

стрельцы выстроились за воротами, а по двору растянулись копейщики в своих нарядных

бархатных

епанчах. Иноземцы стояли молча, недвижимо, как и аист, застывший на одной

ноге тут же, на сломанной березе, в разлапистом гнезде.

«Эва! – подумал князь Иван. – Срубить надобно дерево это, оттого что ветхо. Стоять ему

тут непригоже». И неведомо почему снова вспомнил безвестную девку, которая по целым

дням сидела теперь на хворостининском дворе у поварни и чистила толченым кирпичом то

ступу медную, то оловянное блюдо, то муравленный кувшин. Откуда взялась она, бледная,

темноокая, с черными трубчатыми косами, с дуговидными бровями? Кузёмка говорит –

нашли на росстанях, память будто у нее отбило, не помнит ничего девка, только и знает, что

Аксенья, а чья, того не упомнит. Но тут князь Иван подобрался сразу, согнал с себя всякие

мысли о девке Аксенье, объявившейся у него на дворе, и глянул в красные ворота, которые

стали расходиться надвое, когда приворотный сторож вынул из медной скобы резной столб.

За воротами вспыхнули малиновые стрелецкие кафтаны, перехваченные каждый

широким белым тесмяком. Из-за угла вмиг вынеслась на широкую улицу станица всадников

на чубарых конях и засверкала под утренним солнцем шлемами, латами, конскими копытами

в серебре, гулко колотившими по брусовому настилу мостовой. А впереди в белой шелковой

шубе на персидском иноходце – краснолицый старик. Сива островатая бородка, на толстой

шее – золотая цепь... Это, видно, и есть отец царской невесты, сандомирский воевода пан

Юрий Мнишек из Великих Кончиц в Польше, староста самборский и меденицкий? Так и

есть.

Всадники подъехали к воротам, но в ворота не въехали. Все сошли с коней и пошли, как

того требовал обычай, по царскому двору пешком. И впереди – опять пан Юрий, низенький,

тучный и быстрый, кивнувший своим спутникам на аиста, расхлопавшегося крыльями в

своем гнезде. Пан Юрий молвил что-то, чего не расслышал князь Иван, и рассмеялся хрипло.

Потом стал медленно, задыхаясь и останавливаясь, подниматься на крыльцо.

«А шапки что же, видно, с волосьями у поляков срослись? – подумал князь Иван. –

Невежи!.. Чать, в Кремль-город приехали; не на кабаке, чать...» Но пора было, по наказу,

приветить гостя, и князь Иван начал спускаться по лестнице ему навстречу. Крайний шел,

держа шапку в левой руке, и крестовидный шрам, едва затянутый розовой кожицей,

распластался у него на лбу, как большой паук. Не дойдя до пана Юрия, ступеньки за четыре,

князь Иван стал. Остановился и воевода.