Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
Но умолк дьяк, свернул список и передал его папу Олесницкому, принявшему бумагу
стоя. Вместе с буйно-кудрым Олесницким встал и плешивый пан Гонсевский, встал и
Димитрий с трона и спустился вниз по обитым алым бархатом ступеням. Поддерживаемый
боярами, сопровождаемый паном Мнишком, пошел он из палаты мимо склонивших голову
послов, мимо благословлявшего его патриарха, мимо московских людей, кланявшихся ему в
пояс. Вслед за другими вышел и князь Иван на
свежем воздухе полною грудью, загляделся на зеленые луга по ту сторону голубой реки. Но
рядом, на крыльце, кто-то посохом стукнул. Взглянул князь Иван: стоит подле него Шуйский,
шубу на себе запахивает, бороденку за ворот прячет. Поморгал Василий Иванович красными,
глазками зло, в рукав себе кашлянул...
– На пиру, – сказал, – у меня-су на пированье, вздумалось тебе, Иван Андреевич,
спориться.
Князь Иван стоял молча, глядя на коротенького Шуйского сверху вниз.
– Это ты делал нехорошо, – застучал Шуйский посохом по ступеньке. – Это твоя вина.
Но я не сердитую, – махнул он рукой, – не сердитую, не сердитую... – и пошел прочь, собирая
полы вновь распахнувшейся шубы, тыча бороденку под соболий ворот.
Князь Иван усмехнулся, стал и сам с лестницы спускаться...
– Шубник, – молвил он негромко, – влепили тебе сегодня в бороду репей? Сердитуй не
сердитуй – проиграл ты свой кон. Не по-твоему будет.
Князь Иван спустился вниз и пошел площадкою, которая кишела людьми. И кого только
не было тут! Наехавшие в большом числе заморские купцы с шкатулками и тючками;
Себастьян Петрицкий – доктор царский, и Аристотель Классен – царский аптекарь; русские,
поляки, армяне, турки, евреи; иезуиты, щеголявшие в рясах русских попов, и природные
москвичи, из которых многие, наоборот, вырядились в иноземное, «гусарское», платье.
Постукивая посохом по мостку, ни на кого не глядя, семенил Шуйский к воротам, и князь
Иван Андреевич вышел за ворота следом за ним. Толпа стремянных подбежала к Шуйскому,
взяли люди под руки своего боярина и всадили его в бархатное седло, поверху шитое
золотом, на гнедую белоногую, персидской породы кобылу. И стремянные мигом и сами
вскочили в седла, стали виться подле Шуйского, как вьюны... Но тут словно молния ослепила
1 Совет.
2 Платном называлась верхняя, самая нарядная одежда русских царей, сшитая из наиболее дорогих тканей
(шелк, парча, бархат) и обильно украшенная золотом, жемчугом и драгоценными камнями.
князя Ивана – перед глазами его мелькнул один: наизнанку выворочена шубка волчья и сам
как волк, хоть и шерстью по роже порос бурой. Он! Князь Иван
свистит у князя Ивана над головою!..
Князь Иван оцепенел. Он не заметил и Кузёмки, который стоял около с бахматом и с
лошадкой своей каурой, и самый голос Кузёмкин он различал еле:
– Опознал ты его, Иван Андреевич, сякого разбойника, злочинца?.. Шуйского человек,
Пятунькой кличут, у Шуйского в стреме ходит...
А персидская кобыла уже выступала под Шуйским легкой побежкой по кремлевской
улице, и стремянные Шуйского тряслись за своим боярином, поправляя у себя на ходу кто
подпругу, кто уздечку. Но князь Иван стоял, точно окаменев, не отвечая ни слова Кузёмке,
который из себя выходил и только мордовал коней, забегая с поводьями в руках князю Ивану
то вперед, то в тыл, то вправо, то влево.
– Надобно его перенять, – горячился Кузёмка, – не спустить с рук... Я и то целый день – к
нему, а он от меня, к нему, а он от меня... Я ему: «Мужик, говорю, тебе палачовых рук не
миновать, узнаешь-де на площади Оську-палача...» А он кистенище вытянул из-под полы и
взялся кистенем своим у меня над головою играть.
Князь Иван глянул на Кузёмку растерянно, потом сел в седло и поехал, но не Шуйскому
вдогонку, а в другую сторону: как всегда, к Боровицким либо Курятным воротам, как обычно,
из Кремля – домой. Кузёмка скакал подле, и князю Ивану пришлось до Курятных ворот еще
не один раз услышать:
– Я к нему – он от меня, я к нему – он от меня... Потом кистенище добыл, взялся играть...
– Ладно, Кузёмушко, – молвил князь Иван, когда конь его гулко, как в пустую бочку,
заколотил копытами о дубовые брусья, настланные под воротной башней. – Дай сроку... Не
время теперь и не место... Сочтемся с мужиком тем и с боярином его. Дай сроку... Отдам я им
всё семерицей.
XXXIV. КОЛЫМАГА
С этим выехали они из ворот, взъехали на мост, мост миновали и повернули к мельнице,
стоявшей на Неглинной речке, против кремлевской стены. Но здесь всю дорогу загромоздила
голубая открытая колымага, запряженная четверкою коньков чубарых. На козлах сидел
длинноусый возничий, на запятках стоял безусый ухабничий1, а в самой колымаге,
облупленной и ветхой, сидела старая панья, и рядом с ней – другая: русоволосая,
светлоглазая, вся золотистая – так ровным матовым золотом отсвечивала кожа у нее на лице и
золотом же переливалась на ней широкая, вся в складках, шелковая мантилья.
Плотный пан наездничал тут же на рослом жеребце. Гурьба помольцев и мельников