Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
– Цав-цав-цав! Поди сюда, дуреныш!
Медвежонок подбежал к Степану и стал лизать протянутую ему ладонь, но
забеспокоился вдруг и заскулил: от рук Степана пахло материнской шерстью, чем-то таким,
что было потеряно безвозвратно и страшно. Звериным чутьем смутно догадывался об этом
медвежонок и вдруг бросился прочь от Степана и забился под бревна, притаившись там и по
временам тихонько скуля. Его с трудом удалось достать оттуда и втащить в избу. Здесь
Тимофеич
и, забыв свои горести, принялся лакать варево, налитое ему в медвежий череп.
Стояло лето, но это было короткое лето Малого Беруна, с редкими солнечными днями и
порою пронизывающим холодом. Промышленники по-прежнему спали на печи, и Ванюшка,
усталый от ходьбы и опасной охоты, пожевал копченой лисятины и полез на печку, потащив
туда с собой и сонного медвежонка. Мальчик и слышать не хотел о том, чтобы запереть Савку
на ночь в сени, и решительно уложил его рядом с собой, крепко прижав к себе руками.
Тимофеич не стал спорить, хотя на печи ему пришлось лечь рядом с медвежонком.
Было светло. Все пятеро лежали бок о бок на большой печи, на теплом островке,
окруженном со всех сторон безмерным морем прохлады. Они не привыкли так рано
ложиться летом, и только медвежонок дышал часто и мерно, высунув свой длинный тонкий
язык. Казалось, засыпал и Ванюшка, но Тимофеич, Федор и Степан лежали на спине с
раскрытыми глазами и ждали неизменно возникающего к концу дня провала в неизвестность,
именуемого сном.
Тимофеич лежал и думал о дивных делах, рассказанных ему Федором, и о землях, где
кенари колокольчиками заливаются в поднебесье, предпочитая вольную волю тесной
окладниковской клетке.
– Степан! Стёпа! Не слыхал ты, милый, чего когда про румынцев ?
– Про каких румынцев?
– Да вот Федор рассказывал... Про румынцев, у коих произрастает вино-самотек?
– Не слыхал. А что, кортит у тебя нутро без винища-то?
– Ништо... – уклончиво ответил Тимофеич.
– И как это ты, такой праведник и мудролюб, а столько его наглотался? Али его же и
монахи приемлют?
– Приемлют, милый, ещё как приемлют, – обрадовался почему-то Тимофеич. – Нигде я
такого пьянства не видывал, как у монахов этих самых... Купцы – те тоже, бывает, на
ярмарках фу-фу! Деньга у них, у купцов, легкая. А только скажу я тебе, что купец против
монаха не устоит. Ку-уда! Купец интерес свой помнит и задолго наперед загадывает, а
долгогривому – что! Отзвонил – и с колокольни долой. Которые старой веры, раскольники,
так те не пьют, гнушаются, – древнего благочестия которые...
попервоначалу и запил, когда ещё в молодых летах был, на соловецком промысле. Монахи
там сами пили и нам подносили. Им не жалко: не сеют, не жнут, только ладан воскуряют, а
богатство так само собою, будто через дым этот, и приумножается... И винища, скажу я тебе,
у них – хоть пей, хоть лей, хоть окачивайся.
– А ты бы, Тимофеич, коли очень пить охота, пил бы квас или чай, – посоветовал Федор.
– Тоже сказал вот! – возмутился Тимофеич. – От тебя только это и услышишь... «Чай»!
Отколь у нас чай?
– Где нам, дуракам, чай пить, – согласился Степан, – да ещё тут, на Малом Беруне.
Пускай уж чаями Окладников Ерёмка себе брюхо полощет.
– И то... – вздохнул Тимофеич. – Пускай Еремия чай пьет!
Ванюшка повернулся на другой бок, переместив медвежонка, которого продолжал
обнимать обеими руками. Медвежонок заворчал, но сейчас же снова заснул, все так же
высунув язык.
XVII. ШВАЛЬНЯ НА МАЛОМ БЕРУНЕ
Не успел Ванюшка накувыркаться с медвежонком по зеленым и мягким мхам,
устилавшим скаты ложбинки, как снова повалил снег и стужевеи, как ведьмы, стали носиться
по острову, заметая за собою след переметными клубами серебряной пыли. За рассказами
Федора, кормлением медвежонка и непрестанным ожиданием чудесного спасения Тимофеич
упустил время и припас мало дров к быстро надвинувшейся зиме, которая сразу же, с места,
взяла полный разгон, проникая куда только можно. Она обещала быть долгой и суровой, и
умерить надвигающийся холод должны были теперь не только дрова, нарубленные и
наколотые из выкидных бревен, но и новые теплые шубы. Тимофеич, не откладывая,
принялся за дело и обратил своё жилье в швальню, засадив всех за работу, которая, после
нескольких неудачных попыток, стала спориться и идти ладно и мерно при
непродолжительном свете быстро убывавшего дня.
В нескольких долбленых корытах, сделанных из бревен потолще, мокли в талом снегу
звериные шкуры, с которых потом новоявленные скорняки без труда соскабливали шерсть.
Они смазывали кожи оленьим жиром и мяли их в руках целыми часами до того, что кожи
становились мягче холстины. И из этих кож они выкраивали ножом портки и сорочки,
сшивая их тонко нарезанными медвежьими и оленьими жилами. Платье, в котором они
пришли на остров, изорванное, измочаленное и грязное, они вовсе сбросили; к тому же
только эти лохмотья давали им фитили для медвежьих черепов, в которых звериный жир