Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
где хоть обрывок их старого косматого флага, но Степан снял свою рыжую шапку, ту самую,
что спасла его однажды от медвежьих когтей, и привязал ее к верхушке жерди. Выглянувшее
из-за облаков солнце заиграло рыжим пламенем на лисьей Стёпушкиной шапке, и жердь
стояла, как зажженный среди бела дня погребальный факел.
Дощечка на жерди была на своем месте, потемнела только и немного отсырела.
Тимофеич с трудом развязал ремешки, которыми она была прикреплена к древку,
топором и переправил цифру 4 на 6:
ЗДЕСЬ ГОРЮЮТ ЧЕТЫРЕ.
Лето 1746
Они утоптали землю, в которую была врыта жердь, и пошли по наволоку к воде, к той
великой грани, где начиналось их непреодолимое отторжение от живого мира. Непокрытые
волосы Степана рассыпались у него по плечам и налезали на смуглое лицо, поросшее
свалявшейся черной бородой. Только белыми зубами сверкал здесь Степан так же, как и на
Мезени, когда балагурил со своей задористой Настасьей.
– Эк у тебя волосья отросли! – удивился Тимофеич. – Что у дьякона, ей-богу! Дай-ко я
тебя выстригу сейчас. Ложись тут.
Степан лег на мелкое прибрежное каменье и прислонил голову к валявшемуся здесь
полусгнившему обломку доски. Тимофеич расправил на доске длинные и густые волосы
Степана и стал обрубать их топором. Черные пряди вздымались вверх, как вестовые голуби,
и уносились далёко в море, не сдерживаемые ледяными заломами или мглою непроницаемых
туманов. Степан встал, стряхнул приставший к малице волос и пошел с Тимофеичем
направо, дальше по берегу, в ту сторону, где они ещё не были ни разу.
Пройдя берегом шагов триста, они заметили в отдалении светло-зеленый лужок; он
лежал зеленым островом посреди окружавших его унылых камней, покрытых крепкою
коркою серовато-бурого ягеля1. Тимофеич, смекнув, в чем дело, обрадовался необыкновенно
этому открытию, точно после долгого зимовья в пустом и диком краю сразу перенесся на
зеленые луга за Окладниковой слободкой, где солнце размаривает, как в бане, и до
сладостного одурения пахнет ромашкой и душистым сеном. Лужок, на который они набрели
здесь, густо порос мясистым ложечником – травою, которая всё не давалась в руки
Тимофеичу, тщетно искавшему её по всему острову, где только было можно. Одна лишь эта
трава и могла бы помочь Федору, если уже не было поздно. Да и у них самих, у троих еще
здоровых, могли каждую минуту подкоситься ноги, как у Федора, который уже около года
сам не вставал с печки. Тимофеич и Степан стаскивали его оттуда и насильно водили по избе,
чтобы хоть этим спасти от цинги, всё больше разъедавшей его раздувшееся тело. Федор охал
и,
его грузную рыхлую тушу. Федор стонал и плакал, отказываясь двигаться дальше, а
Тимофеич и Степан волочили его из угла в угол, и их не пронимали ни мольбы его, ни слезы.
Выбившись из сил, они тащили его обратно на протертые шкуры, и он лежал здесь
неподвижно, как в обмороке, изнемогший и мокрый, с красными пятнами на иссиня-бледном
лице.
Степан снял малицу и перевязал узлом рукава. Он напихал в неё ложечной травы
доверху, и оба поторопились домой со своей ношей, в которой играли струи жизни, бродили
соки исцеления.
Тимофеич сразу же полез к Федору на печку и стал набивать ему кровоточащий рот
свежими листьями. Федор жевал траву расшатанными, еле державшимися в синих деснах
зубами; ему приятен был её кисловатый вкус, и он глядел вверх на склонившегося над ним
Тимофеича благодарными глазами. Крутые слезы катились по землистым щекам Федора,
застревая в его круглой бороде, столь похожей теперь на бороду Афанасия – второго
Марьиного мужа. Но Федор скоро устал жевать, и мягкая сонливость, словно пологом из
густой кисеи, отделила его от Тимофеича, продолжавшего стоять на коленях у его изголовья.
Федор мерно дышал, уткнув вверх свою седую бороду, в которой запутался зеленый листок.
XX. ФЕДОР ВЕРИГИН ЗАКАНЧИВАЕТ СВОИ СТРАНСТВИЯ
Ложечная трава помогла Федору только на первых порах. Всё же он промаялся ещё с год
и умер на следующее лето, когда солнце катилось по небу круглые сутки, не западая за
небоскат, а только сникая за гору. Федор закончил свои земные дни, по расчетам Тимофеича,
продолжавшего делать свои отметины и зарубки, 27 июня.
С весны, ещё до того, больному Федору стал мерещиться Андрей Росомаха, с которым
они оба были в лодке перед тем, как её разбил раненный Степаном кит. Федор рассказывал
Тимофеичу, что светлыми ночами Росомаха заглядывает к ним в высокие оконца и манит
Федора пальцем.
Федора угнетали эти видения, и он постоянно говорил о них Тимофеичу, оставшемуся в
избе, когда Степан и Ванюшка уходили с пиками и рогатиною со двора.
– Вот и прошлой ночью тоже стучался, – жаловался он Тимофеичу, потевшему не первый
уже день над толстым бревном, из которого ладил долбленую лодчонку-однодревку. – Весь
1 Ягель – лишайное растение; некоторые его разновидности плотно прирастают к камням, образуя на них как бы
корку.
зеленый, борода повылезла, и пальцем зовет. . Не к добру это, Тимофеич!