Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
полу.
XXV. ПАРУС!..
Медведь, точно пригвожденный к скале, оставался на ней всё время, пока Тимофеич со
своими подручными рылись в мусоре среди бревен, раскиданных по всему берегу в этом
месте. И первый спохватился Тимофеич, которому было как-то не по себе без привычной
возни ошкуя по соседству.
– Куда ж это Савка запропал? Не сбежал бы сызнова...
– Сейчас не убежит, – откликнулся из какого-то логова в бревнах Степан. – А убежит, так
всё
Тимофеич выпрямился и стал кликать ошкуя:
– Савка! Савушка! Цав-цав-цав!
Но Савушка не шёл, и Тимофеич стал высматривать его по сторонам, согнув ладонь
козырьком над красными, обветренными глазами. Тимофеич глянул туда, сюда, но до скалы
было далеко, и он не мог разглядеть ошкуя, застывшего там на самой вершине. Он не мог
разглядеть ошкуя, но не мог как следует разглядеть и другого, потому что у него в глазах
замелькали какие-то желтые огненные ножи, и он принялся без толку шарить за пазухой и
жевать пересохшими губами. Старик хотел сказать что-то, но слова не сходили с его уст, и он,
шатаясь, подошел к Ванюшке, внимательно рассматривавшему только что найденный
большущий, но рыжий от проевшей его ржавчины гвоздь.
– Эк гвоздище! – ткнул ему Ванюшка свою находку. – Как поточить, прямо кинжал будет.
Чего ты, тять?
– Парус... – тужился выдавить из себя Тимофеич. – Парус...
Тимофеич стоял перед ним, дрожа, как в лихорадке, и побледневшие его губы беззвучно
шевелились, все силясь вымолвить какое-то слово, очень важное слово, только ему ведомое и
только им понимаемое до конца.
Ванюшка встал и в упор посмотрел на Тимофеича.
– Чего ты?
Старик ткнул рукой в пространство и, спотыкаясь, пошел к воде.
– Степан! – закричал в исступлении Ванюшка. – Стёпуш!
Перепуганный Степан еле выбрался из своего логова между совсем заваливших его
пещерку бревен и бросился к Ванюшке.
– Кто тебя режет тут? Рехнулся ты?
Но Ванюшка забыл даже, что кликал только что Степана. Он стоял на бревнах, раскрыв
рот и выпучив глаза.
Это был парус, конечно, парус, лодейный парус возникал там у небосклона и снова
пропадал за высокою волною. И не один даже, а целых три паруса угадывал там Тимофеич,
начавший приходить в себя и переставший наконец искать за пазухой, – трубку он там, что
ли, искал по старой привычке, когда замечал всплывающий в открытом море парус?..
Всё так же спотыкаясь, пошел Тимофеич от берега к горам выкидника, на который
взобрались Ванюшка и Степан, и всё так же не хватало у него силы предпринять что-нибудь
сейчас же, в эту минуту, сделать что-то
дальнейшая их жизнь. Но Степан спрыгнул с бревен и подбежал к совсем размякшему
Тимофеичу.
– Парус! – не крикнул он, а как-то пролаял Тимофеичу в лицо. – Парус!..
И Тимофеич почувствовал, что словно молнией прошло сквозь него мгновенное
воспоминание о том, как шесть, десять, двадцать лет тому назад он выскакивал из мурьи на
палубу при одном этом крике дозорного с каланчи: «Парус!..»
– Парус, милые, парус... – забормотал он скороговоркой. – Парусок, други, эвон какой
парусище, хи-хи!
И старик хитро как-то захихикал, чего раньше с ним не бывало.
– Оба вы, черти, рехнулись, пропадешь тут с вами, окаянные! – обозлился Степан, глядя
на продолжавшего хихикать Тимофеича. – Иванка! Слезай сейчас! Тебе я говорю? Беги к
избе одним махом, тащи светильницу сюда, костры жечь! Да смотри, дьявол, ненароком огня
не загаси!
И сразу охрипший Степан перевел дух, молвив затем в каком-то изнеможении:
– Кострик раздуем, что небу жарко...
Но потом, спохватившись, снова стал что было мочи кричать убегавшему Ванюшке
вдогонку:
– Беги!.. Одним махом!.. Слышишь?
Но Ванюшка ничего уже не слышал: он летел, как молодой олень, и только ветер свистел
у него в ушах да камни вырывались из-под ног, гулко скатываясь вниз по крутым косогорам.
А Степан с совсем притихшим Тимофеичем стали таскать к воде бревна, складывая их
там для костра, но такого, который и впрямь должен был зажечь в этом месте небо.
Ванюшке пошло впрок его двухлетнее упражнение в столь неистовом беге. Он мчался
теперь во весь опор, без остановки и передышки, прядая, как во сне, через бугры и овражки,
не замечая ничего вокруг, кроме вздымавшейся в отдалении горы. Полным разгоном смахнул
он по скату ложбинки и свалился у самой двери избы, потому что сердце разрывало ему
грудь, оно колотилось там между ребрами, как камень в пустой бочке, спускаемой в глубокий
погреб по крутому откосу.
Бледный, без шапки, которую потерял во время бешеного своего бега, лежал он на спине
со слипшимися на лбу волосами, с закрытыми глазами и широко открытым ртом, и ему
казалось, что он не встанет больше, что его задушит этот ветер, набившийся ему в рот и не
желавший проходить дальше, в легкие, не желавший напитать и утихомирить не в меру и не
вовремя разбушевавшийся в груди комок.
К высокой горе клонилось багровеющее поверх разорванных облаков солнце, и птаха