Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
– Что «не ждан», ваша правда, – сухо возразил он, – а вот насчет «не зван» можно и поспорить.
– И-и-ишь ты! – оскалился солдат. – Прямиком от мамкиной юбки, а уже шустер не по годам!
Годелот ощутил потрескивание накалявшейся злости, но ответил так же сухо:
– Моя мать умерла много лет назад. Извольте не касаться ее имени.
Но зубоскал только начал входить в раж, и отпор юнца его раззадорил:
– Вона как! Так тебя, сироту, просто манерам обучить было некому! Не горюй, мы тут все ровно одна семья, мигом тебя под крыло возьмем да обтешем – сам себя не узнаешь! А то белокур, лицом ладен – срамота, то ли парень, то ли девка!
На
– Марцино, отстань от мальчишки.
– А ты не лезь, – бросил через плечо Марцино, и в его лице что-то дрогнуло. Он уже набрал было воздуха для следующей тирады, как из темноты послышался голос Фарро:
– Смена караулов. Стройся. Клименте – парадный с канала, Дюваль – парадный из переулка, Марцино – периметр, Мак-Рорк – крыша. Разойтись по постам!
Идя вслед за Фарро, Годелот почувствовал, как его обжег меж лопаток недобрый взгляд.
Пост на крыше был незавидным местом, это подросток понял в первые же четверть часа. Луна ярко светила в спину, обрисовывая его фигуру во всех подробностях, и Годелот с легким содроганием ощутил, что сейчас он – великолепная мишень, пусть и вряд ли на спящей улице притаился стрелок. Но все же наказ капрала не терять бдительности вспомнился как-то особенно отчетливо и уже не показался обычным командирским занудством. Кроме того, любое движение тоже было как на ладони, и оставалось стоять навытяжку, не смея даже опереться на мушкет, лишь раз в некоторое время позволяя себе несколько шагов вправо или влево. Однако вскоре подросток почувствовал, что первое напряжение отступает и им овладевает созерцательное спокойствие.
Тихая летняя ночь лежала над Венецией. Луна чертила широкую полосу дрожащего серебра на едва рябой глади Каналаццо, ртутным блеском вырисовывая кружево расходящихся от него водяных нитей. Купола, шпили и кресты тускло сияли в ее холодном свете, а вдали в легкой дымке виднелась лагуна.
В тишине мечущиеся и копошащиеся в беспорядке мысли понемногу унялись и потекли по более упорядоченному руслу. Итак, похоже, первого недруга он уже нажил. Но это не беда, в любом гарнизоне недолюбливают новобранцев. Мирок же этого странного дома столь тесен, что пришелец – бельмо на глазу.
Этот Марцино не кажется опасным человеком, скорее, он не особо уважаем среди соратников, поэтому спешит подмять новичка и самоутвердиться. Такому особенно важно дать укорот, иначе репутация погибнет на корню.
Высокий швейцарец… Видимо, он и есть Дюваль. Марцино побаивается его, хоть и старается не подавать виду, но прошедшая по лицу судорога была вполне красноречива. Дюваля поставили в переулке, а это место наверняка куда опаснее входа с канала, ведь оно укрыто от обзора. Значит, Дюваль пользуется авторитетом. Кроме того, пусть вскользь, но он заступился за новобранца, то есть не лишен чувства справедливости.
Третий – по принципу исключения это Клименте – производит впечатление бывалого и тертого служаки, которому вообще нет дела до грызни за место у командирского стремени. Его едва ли нужно опасаться.
Капрал Фарро безотчетно нравился Годелоту своим ворчливым прямодушием, напоминавшим шотландцу прежнего командира, капитана Гвидо. Похоже, ретивой службы и соблюдения дисциплины достаточно, чтоб поддерживать с ним хорошие отношения. Ну а капитан Ромоло… С ним неплохо бы попросту поменьше сталкиваться на первых порах. И еще есть полдюжины неизвестных юноше солдат. Зачем такая орава вооруженных людей для охраны
Но все это неважно. Полковник Орсо – вот в ком загвоздка. Как же, «из вас выйдет толк», «свободное место в отряде»… Куда ж в приличном полку, да без провинциального подранка? А куда делся шлем? Не стащили же его в особняке, невелика ценность. Его просто не вернули после допроса. Почему? Кто-то из конвоя позарился?
Годелот вздохнул и, вскинув на плечо мушкет, двинулся вдоль парапета, ограждавшего крышу. Вопросов было так много, что, бестолково роясь в ворохе их цветных нитей, шотландец лишь сильнее запутывался. Оставалось просто ждать. А сегодня о тревогах завтрашнего дня думать было рано.
Однако ближайшие дни не принесли ответов на загадки, занимавшие подростка. Дважды в сутки он заступал на караул. Неистово скучавший на часах в замке Кампано, здесь Годелот находил в своем бдении немало удовольствия, поскольку кипевшая вокруг столичная жизнь разительно отличалась от сонного спокойствия провинциального замка.
Ночью он неизменно нес вахту на крыше и научился черпать истинное наслаждение в тихих часах, когда озаренный луной спящий город казался благостным и дивно красивым, будто вытканным на гобелене. Днем шотландца чаще ставили у парадного входа со стороны канала – этот пост считался самым утомительным. Там было до одури жарко, сыро и шумно, но Годелот не чинился этими неудобствами, упиваясь все новыми и новыми чудесами богатого Сан-Марко. Щегольские гондолы, нарядные прогулочные лодки, люди, разодетые так, что вовсе непонятно было, как они двигаются под гнетом драгоценных тканей, украшений и перьев, – все это было неведомым и сказочным миром для юного часового. Неподвижной статуей замерев у резных дверей и сжимая теплую ложу мушкета, он зачарованно вглядывался в эту чужую, непонятную, ослепительную жизнь и ощущал, как он бесконечно далек от нее.
От командира Годелот не видел никаких притеснений. В отличие от капрала Луиджи, ястребиным глазом следившего за подчиненными, Фарро не обнюхивал мушкеты на предмет сажи и не имел оскорбительной привычки обшаривать личные вещи солдат в поисках игральных костей или краденой хозяйской ложки.
Нет, служба была вовсе не в тягость. Но нечто другое отравляло шотландцу жизнь сильнее прежней скуки или придирок Луиджи. Его угнетало одиночество.
Конечно, он едва ли собирался незамедлительно обзавестись новыми приятелями. Но одиночество это было другого рода. Это была полная обособленность, словно подросток утесом высился посреди океана. Однополчане, прислуга, а также все прочие обитатели особняка Фонци относились к Годелоту с ледяным равнодушием, таким нарочитым и непроницаемым, что подчас он был готов обнаружить, что не отбрасывает тени, поскольку не существует. Даже Марцино после короткой стычки при первом знакомстве больше не обращал на чужака ровно никакого внимания.
В первый день Годелота даже устраивало всеобщее бесстрастное молчание – ему все еще нездоровилось. Но уже на второй день его стала тяготить эта роль невидимки, нарушаемая лишь односложными командами Фарро.
Головная боль и озноб отступили, и к шотландцу вернулась обычная наблюдательность. Первый же ее плод показался Годелоту тревожным: его не просто не замечали, его сторонились.
Никто больше не пытался даже завести с ним склоку, все разговоры умолкали, стоило ему зайти в караульное помещение или трапезную, а взгляды, провожавшие его порой, были полны оценивающей подозрительности.