Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Это не прошло само. Ни назавтра, ни через месяц. Поначалу Лазария держалась на удивление спокойно. Она была убеждена, что небеса хотят что-то сказать ей, чему-то научить или попросту за что-то вправить мозги. Она даже не сразу обратилась к врачам. Но время шло, герцогине становилось хуже, и ее все больше одолевала подступающая паника. У ее кресла перебывали все прославленные медики Италии и многие иностранные светила, но никто и ничем не сумел ей помочь.
Наконец, через полгода после удара, в доме появился флорентинец Лауро Бениньо, и только он нашел средство облегчить мучившие герцогиню судороги и приступы болей. Мягкий, деликатный и добросовестный,
Вскоре он стал личным врачом герцогини, а со временем сделался совершенно незаменим. Он вел личные записи хозяйки, под ее диктовку составлял распоряжения для управляющих, имел доступ к личной печати, был безупречно аккуратен в делах и являлся на зов в любое время дня и ночи. Герцогиня порой раскаивалась и клялась, что наймет секретаря и снимет с врача часть бремени. Но Бениньо и слышать не хотел о постороннем человеке при своей сложной пациентке и продолжал выполнять все обязанности сам.
Руджеро не только не покинул Лазарию, но стал еще более частым визитером в особняке. Он тихо ненавидел Бениньо и сам стыдился этого чувства, граничащего с ревностью. Он боялся утратить свое место в жизни Лазарии. Он был бессилен помочь ей, а потому не умел так же мягко и непреклонно поддерживать в ней веру в излечение. Слишком явно, слишком горько страдал он сам.
Слуги порой крестились, глядя на мучительную гримасу, перекашивавшую точеное лицо хозяйки. А Руджеро видел за искривленными губами и подергивающимися нервами прежнюю Лазарию и изнемогал от боли. Он проводил с ней целые часы, читал ей вслух и, как прежде, подолгу обсуждал те или иные новости. Она пыталась шутить и улыбаться. Он пытался выказывать бодрость и уверенность. Через два года своей болезни она впервые тихо попросила:
– Дамиано… коснитесь моего лица.
И монах осторожно приложил пальцы к восковой щеке.
– Живая. Пока еще… живая… – пробормотала Лазария. Потом подняла глаза и прошептала: – Мне страшно, друг мой. Знали бы вы, как страшно.
Он знал. Он никогда в жизни столько не молился. Он часами разговаривал с Господом, умолял, силился что-то объяснить, убедить. Он расспрашивал, чего тот хочет, что пытается сказать. Горячо каялся в своей бестолковости и просил хоть самым малым знаком подсказать тропу к ответу.
И Господь услышал. Однажды, разбирая книги, беспрестанно покупаемые герцогиней, Руджеро наткнулся на старинный документ, повествующий о Наследии Гамальяно.
Глава 19
Яма милосердия
Пеппо медленно и бережно ощупывал полуразобранный механизм. Он еще ни разу не держал в руках такой старой аркебузы. Когда-то это было превосходное оружие. Сейчас простое и надежное металлическое нутро замка проржавело, а ложа отзывалась тем особым пустоватым скрипом, каким скрипит лишь рассохшееся, тронутое гниением дерево.
Взяв со стола лоскут ветоши, подросток обмакнул его в толченый мел и осторожно начал счищать ржавчину с серпентина, чувствуя, как под внимательным взглядом заказчика мелко покалывает руки. Ржавчина с сухим скрежетом оседала на ткани, а гладкий металл все не показывался. Нахмурившись, Пеппо отложил ветошь и снова провел пальцами по изгибам старинного механизма. Бугристая поверхность напоминала струп на заживающей ране, и тетивщику не к месту показалось, что приклад скрипнул от боли. Решительно покачав
– Прости, отец. До смерти стыдно, но не справлюсь. Насквозь металл пробрало, начну вслепую терзать – только доломаю. И ты уж не серчай, а стрелять этой аркебузе тоже время вышло. Не ровен час, в руках взорвется.
В ответ раздался глухой старческий смешок:
– Ишь ты, незрячий, а приметливый! Да уж не хуже тебя, сопляка, знаю, что старушке моей на покой пора. Эх, где мы с ней не воевали… Эта аркебуза, сынок, еще при Гарильяно [14] гремела. Я уж у скольких мастеров был – все пыжатся, мол, хранил плохо, сам виноват, не возьмусь, накладно этакой рухляди кишки новые пристраивать. Кто б мне, пню трухлявому, новое нутро спроворил? Годы, будь они неладны…
14
Битва при Гарильяно – 29 декабря 1503 года, сражение между испанской и французской армиями за господство над Неаполитанским королевством.
Под неспешные стариковские рассуждения Пеппо закончил сборку и осторожно протянул аркебузу заказчику, все еще смущенный своей неудачей и порядком задетый. Не удержавшись, спросил:
– Ежели ты был у стольких мастеров, да еще сам знаешь, что дело пустое, зачем ко мне-то, сопляку, обратился? Только зря время потратил.
Старый солдат снова хохотнул:
– Время? Этого добра у меня полно, чего о деньгах не скажешь. – Оборвав фразу, он вдруг посерьезнел и примирительно проговорил: – Но-но, парень, ты того… не сердись на старика. Я ж не глумиться над тобой пришел. О тебе в питейной зале судачили. Там ландскнехт один глотку драл: дескать, пистоль купил по дешевке, и кабы не слепой Фабрицио, он бы и не узнал, какую ему дрянь всучили. Вот я и заглянул полюбопытствовать, что ты о моей старушонке скажешь.
Пеппо невольно усмехнулся:
– Так ландскнехт этот сам виноват, его по пустяку облапошили. Насечка на колесе стерта в двух местах, потому дешево и отдали. Это и зрячий бы разглядел, но там такая чеканка на стволе – даже пальцы млеют, что о глазах говорить. Немудрено, что за такой красотой он изъяна не заметил.
– Чеканка… – Ветеран проворчал это, будто название срамной болезни. – Толку от нее. Разукрасят ствол, как бабий корсаж, весь приклад резьбой замусолят, а ружьишко – горе одно. Был у меня приятель, у важного синьора одного служил. Трофейную аркебузу оторвал, красотка – хоть замуж бери, а внутри вся паршивая оказалась. Прямо в руках у него ахнула на части, три пальца оторвало дураку, да и то повезло, что не обе руки с глазами вкупе. Только ему все равно порку учинили за разгильдяйство. У графа Кампано в гарнизоне строго было, не особо забалуешь…
При этих словах Пеппо, стиравший с пальцев ржавую пыль, выронил ветошь, а солдат вдруг крякнул и встал, прилаживая старую аркебузу на плечо:
– Да что я сижу-то, лясы точу? У тебя, молодого-резвого, поди, свои дела есть, кроме как мои россказни стариковские слушать.
Но тетивщик снова схватился за ветошь и радушно улыбнулся:
– Спешишь, что ли, отец? Посидел бы еще, все одно я тебе ружье отладить не сумел. А рассказы твои мне только в радость. – Пеппо не без горечи пожал плечами. – Я ведь о военных подвигах только слушать и могу. Самому-то на роду не написано.