Беседы на рубеже тысячелетий
Шрифт:
Я думаю, фиксация этого разрыва помогла бы нам понять, в чем основной конфликт нынешней культуры. Мне кажется, что здесь еще много моментов, которые совершенно не проанализированы. То, что происходит, я бы сравнил со столкновением двух геометрий: просто точки отсчета противоположны. И это зафиксировано в двух упомянутых статьях, но не полемически, потому что мне не хочется развивать полемику. Я хочу отвернуться от прошлого не для того, чтобы его похоронить, а для того, чтобы попытаться что-то поискать в настоящем и будущем.
Сегодняшний культурный конфликт задевает огромное количество людей, смысл того, что они сделали в жизни. Произошла настоящая шекспировская трагедия: люди, которым сейчас семьдесят – семьдесят пять лет, прожили свою жизнь зря. С социокультурной точки зрения все оказалось впустую: людям были навязаны советизм и антисоветизм, они проборолись, пробарахтались в этих сетях, а они вдруг в течение шести лет просто расползлись на наших глазах и
Начнем с того, что в России была очень скудная философская антропология. Она была задана простым сочетанием философии ренессансного гуманизма, европейского Просвещения и позитивизма XIX века. Этот узкий срез общемировой философии удивительно удачно внедрился в русские головы, когда в него вносились добавки метафизики или мистики, они никак не меняли основ. Это наш фундамент. Явления русской культуры, которые на него не ложились, просто под него подверстывались. Например, Пушкин по причине избытка свободы не вписывался в основы, его подверстали под создателя «энциклопедии русской жизни», под описателя «лишнего человека». Одновременно парадоксальным образом формировался гуманистическо-просветительский взгляд на совершенного человека вроде Татьяны Лариной. Потом эта Татьяна Ларина постепенно перерастала в революционера-демократа – в Рахметова, из идеала русской женщины – в идеал русского будущего. Эти представления были просто железобетонными, казалось, они навеки.
Как ни странно, их не сломало даже движение конца прошлого – начала нашего века, я имею в виду весь комплекс русского модернизма, декадентства, символизма, нового религиозного сознания. Может быть, просто не хватило времени развернуться, может быть, они были настолько чужеродны широкому русскому сознанию, что не могли в него впитаться. Во всяком случае, в октябре 1917-го все это умерло, растворилось даже на узком пространстве «элитарной» культуры.
Потом начался советизм, опять-таки построенный на поисках нового человека, форм его воспитания, то есть всех идей, которые впитал Ленин, заложивший основы философии советской власти. Когда завершился самый яркий – сталинский – период этого режима, возникли предпосылки для оппозиции. Она народилась в 1950–1960-е годы и оказалась на базаровской позиции: человек здоров, обстоятельства больны, нужно только вылечить обстоятельства, и будет счастье. Была продемонстрирована удивительная слепота, казалось, после ужаса сталинизма должен был случиться такой переполох (что было, кстати, в Германии в 1940-е годы – кризис гуманизма), что неизбежно выработается новый взгляд на человека. В России этого не произошло, хотя немецкий и советский монстры похожи. У нас в широком сознании так и осталось: обстоятельства плохи – человек хорош. Этот взгляд твердо проводился «Новым миром» Твардовского, с эстрады ведущими поэтами, которые, как теперь ясно, были неким замещением рок-звезд. Опять мы попали в наше традиционное колесо.
Терпеть это безобразие в 1970-е годы было уже невозможно. Опять возникло направление протеста, основанное теми людьми, которые внутренне довольно тесно были связаны с шестидесятничеством, но они были проницательнее, талантливее и умнее. Тут я нахожу три фигуры из художественной жизни.
Шаламов, который не пожелал осмыслить весь колымский ад в русле либерализма и проанализировал человека не как жертву обстоятельств, он бросил взгляд на человеческую природу. С него началось новое литературное движение, которое смотрело на человека как на страшное явление.
Бродский, который по таланту первоначально не слишком отличался от близкого ему круга людей, но имел существенное достоинство – ум. Он прорвался через шестидесятничество в экзистенциализм, обнаружил Шестова и Кьеркегора, его охватило отчаяние, а вокруг него: маленькие потуги снова прийти к новому человеку.
Венедикт Ерофеев, мой однофамилец, который написал «Василия Розанова глазами эксцентрика», показав, что Розанов спасает его от самоубийства, потому что безжалостный розановский взгляд разрушает примитивный двумерный мир, в котором просто невозможно существовать. В отличие от Бродского, у него это выражено на уровне мифологем, которые он сам не осознает. Он, видимо, был человеком более спонтанным, чем рефлексирующим.
Эти фигуры либеральной критикой совершенно не учитывались. Но наши патриоты превосходят либералов. Они убеждены: русский человек хорош в любом случае, их не беспокоит ни советская
Новая культура не стала сметать эти подходы, она стала пародировать. Целая культура пародии как протест против абсолютной неверности представления о человеке. Поэтому новая культура сразу бросила черную краску антигуманизма, в лучших вещах было высказано глобальное сомнение в человеке. Они показывают, что антигуманистичен как раз гуманизм. Вся европейская философия XX века очень предупредительна по отношению к человеку.
Чуть больше ста лет назад Ницше, который знаменовал собой перелом двух традиций, буквально кричал об опасности морализма, тупости патриотизма, необходимости пересмотра взгляда на человека, чего тогда не хотели слышать, услышали только в начале века, когда уже начались катаклизмы. Можно пробовать моделировать ситуацию: у нас за плечами век, который пережил и примитивную трактовку антигуманизма, и более сложное его понимание, что позволяет предположить – мы опять пройдем этот цикл.
Безусловно. Но это, кстати, говорит о моем умеренном отношении к человеку. У Джойса в «Улиссе» хорошо показана культурная цикличность. Что нового открывает идущее на смену либералам поколение андеграунда? Еще в Средние века говорили, что человек – это мешок дерьма; мотив, что человек слаб, проходит через всю подлинно христианскую философию. Тут ничего глобально нового я действительно не вижу. Новое – на уровне исполнения. Например, в конце века не было элемента пародии. Сейчас постмодернизм начинает паразитировать на множестве стилей, в западной традиции он страшно пессимистичен, он может питаться только цитатностью, а сам произвести уже ничего не может. Но я считаю, что в России, как это всегда бывает, из отчаяния и de profundis возникает некая светлая идея, тут, может быть, я с вами не совсем согласен. В статье о Шестове 1975 года я писал: чтобы спасти человека, надо понять, что такое человек, иначе вместо спасения ему уготована катастрофа. Я и до сих пор уверен: что ж мы в России спасаем человека, а сами не знаем, что это такое! Это поразительная лакуна в нашей культуре. На Западе не спасают человека, лучше его знают и от него меньше ждут, поэтому западная культура работает с гораздо более умеренными величинами. У нас все запредельно, а в результате ничего не получается.
Я пытался представить авторскую позицию в ваших статьях, у меня складывается впечатление, что автор находится где-то сверху, он нам даже напоминает, что «в смерти не тесно». Такая позиция строит стену между вами и читателем. Вы указываете на проблему и уходите в сторону: разбирайтесь сами. В этом случае то, что вы пишете, можно либо полностью принимать, либо абсолютно отвергать.
Отчасти в этом есть элемент обороны, а не наступления, потому что для меня было бы опасным раствориться в полемике. Я пытаюсь найти позицию, отнюдь не связанную с высокомерием, знанием последних истин, потому что та философская база, на которой я стою, все время сомневается и в достижимости последних истин, да и во многом другом. Но я хочу сохранить четкость линии, поэтому подчеркиваю и сомнения, и проблемы. Именно элемент жесткого подчеркивания выглядит как стена. Возможно, вы правильно нащупали проблему. Дело в том, что здесь у меня есть элемент художественного мышления, не только философского. Когда строишь художественный образ и включаешь себя как образ автора, необходимы не маска, не имидж, а нечто такое, в чем ты не соответствуешь частному человеку, который носит паспорт с фамилией Ерофеев. Это чисто культурная ситуация. Кто такой Розанов, где его настоящая позиция? Где настоящая позиция Шестова? Так же он доходил в жизни до такой степени отчаяния и отсутствия коммуникаций, какая зафиксирована у него в «Апофеозе беспочвенности»? Это отчаяние личностное или авторское? Наверное, авторское больше, чем личностное, потому что при всем отчаянии он строил свою жизнь не по законам отчаяния. Думаю, здесь нужна определенная осторожность и глубина подхода. Если я отстаиваю какую-то точку зрения, то я ее отстаиваю, радуясь, что есть много других противоположных, потому что это тот самый питательный бульон, в котором я существую. Но я этому радуюсь только на определенном уровне. Я не говорю: хорошо, что есть патриотическая, либеральная или христианская идея просто как правды, я радуюсь тому, что это дает мне возможность, когда я пишу, играть и с тем, и с этим. Наверное, именно в художественном сознании больше правды, когда существуют истины, с которыми я могу соглашаться или не соглашаться, но они мне дают возможность для выработки той самой позиции, которую я воспринимаю как нечто большее, чем я сам. Я как-то писал: есть два отношения к слову – я использую слово или слово использует меня. Мне больше нравится, когда меня использует истина, чем когда я использую истину. Это более интересно, но и более сложно для понимания.