Беседы на рубеже тысячелетий
Шрифт:
Я думаю, можно обмануть всех окружающих и себя можно обмануть. Что нельзя обмануть – это слово. Спустя пять-семь-десять лет все выплывет наружу, потому что ты занялся словами. Если в них есть подвох, его может не заметить ни автор, ни читатель на общей волне приязни, например, автора к самому себе или читателя к нему. Но когда живое участие живущих от тебя отстанет, вот здесь все мы проговоримся. Здесь мы останемся в одиночестве на беспристрастном читательском суде, а то и своем собственном, если к тому времени будем живы и голова у нас остынет. Само избранное нами ремесло исключает возможности длительного обмана.
Нынешняя культурная ситуация во многом, как мне кажется, напоминает ситуацию конца XIX – начала XX века. Происходил культурный, эстетический перелом, завершился он в 1917 году. Как вы видите сегодняшнюю культурную ситуацию и ощущаете ли вы себя человеком переломной эпохи?
По-моему, нет. Перелом уже был – советский перелом. Сейчас, мне кажется, будет сращение с культурой начала века и с теми представителями культуры, которые продолжали жить
Что в культуре на вас наиболее сильно повлияло и что вас подпитывает сейчас?
Моя жизнь сложилась таким образом, что я был не в курсе модных веяний 1960-х годов. Первые стихи, которые я по семейным традициям стал читать, были стихи Пушкина. Я остался верен своим пристрастиям, и, пожалуй, это наиболее читаемый мною поэт, периодов охлаждения к которому у меня не было. А такие были к замечательным, очень крупным более поздним поэтам, до полного равнодушия и неприятия. Например, это у меня произошло с творчеством Пастернака. А сейчас я дорожу кругом, который очерчен сборником «Личное дело». Мне очень полезно было сойтись с этими людьми, я сошелся с ними достаточно поздно, будучи человеком уже сложившимся. Это было для меня небезболезненно. Отчасти затяжная пауза в моем писании объяснялась и тем, что я познакомился с недюжинными поэтами, которые писали по-другому, у них были другие представления о писании и другие требования к нему. Все это я принял к сведению и, надеюсь, с пользой для себя. Я очень высокого мнения о поэте Михаиле Айзенберге, чрезвычайно ответственный писатель. Долгие годы я имел отношение к сообществу поэтов «Московское время» [3] , очень плодотворным для меня было ученичество у чрезвычайно значительного писателя Алексея Цветкова, очень многим я обязан недюжинному и человеку, и литератору Александру Сопровскому. В определенные времена необходимо иметь в соперниках сверстников и бежать стайкой, любить друг друга, раздражаться друг на друга, завидовать друг другу. Появляется групповая поэтика, но, если люди одаренные, рано или поздно она разваливается, и каждый начинает заниматься своей отраслью. Отослать себя к какой-то эпохе прошлого как человек, который любит дышать воздухом прошлого, я не могу.
3
Независимая поэтическая группа, просуществовавшая с 1975 по 1990 год. В нее входили: Сергей Гандлевский, Александр Сопровский, Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков, Виктор Санчук и другие.
Для моего собственно поэтического определения (здесь, по-моему, я оригинален, этих убеждений не разделяют ни мои старые друзья, ни вновь приобретенные) важным было творчество Набокова, причем не проза, а стихи его. Они произвели на меня очень сильное впечатление. Это в моей жизни, пожалуй, был единственный случай намеренного подражания. Они мне так понравились и так совпали с моим тогдашним самочувствием (это было лет десять – двенадцать назад), что одно-два стихотворения я писал и ведал, что творил. Я понимал, это похоже на Набокова, и меня это радовало. Проза Набокова совершенна, к ней нельзя ни прибавить, ни убавить, поэтому у нее трудно учиться, можно быть просто ее эпигоном, потому что это сфера, в которую уже не проникнуть, она обдумана им с начала и до конца. А вот стихи его оставляют впечатление незавершенности. Дело не в том, что стихи эти нехороши, они замечательны. Как будто многого человек не договорил, а намекнул, покосился в сторону какого-то прекрасного вида – очень хочется об этом еще говорить и писать. Другое дело, я думал, что робко продолжаю и восполняю Набокова. Но так думал только я. Ничего похожего не получилось – рядом не лежит. Однако само это желание было для меня полезным и плодотворным. Ведь Набоков в своих стихах беззащитен так, что и Есенин рядом с ним кажется холодным академиком. Кто мог ожидать от ледяного мастера прозы и чеканного стиля такой трогательной беззащитности. Это делает ему большую честь, потому что говорит о чрезвычайном вкусе и жанровой вменяемости: что можно в прозе, то превратилось бы в брюсовщину в стихах. У него ведь совершенно срывающийся голос, странные рифмы, сбитые размеры. Вот это – я не скажу о влиянии – произвело на меня сильное впечатление в уже достаточно взрослом возрасте. Один голландский исследователь творчества Набокова назвал его очень точно – малый корифей русской поэзии. Я не преувеличиваю значения, он действительно не ровня большим и сложившимся поэтам. Но в силу этого у меня была иллюзия, что ему можно следовать. Странно следовать людям, которые сказали все, что имели сказать, например, Мандельштаму.
А потом еще очень трудно отослать себя к какой-то эпохе и школе. Мы не получили должного поэтического образования, ничего не знали целиком, дотошно, вернее, когда мы уже что-то могли узнавать в полном объеме, слишком сформировались, чтобы это могло произвести на нас впечатление. Мы получили самое сумбурное поэтическое воспитание. Я рос в интеллигентной семье, не хочу сейчас бросать камни в своих покойных родителей, но у нас в семье была странная культурная атмосфера. Знали и любили Пушкина, попутно знали и любили Маяковского, Багрицкого, Уткина. Я знаю прорву стихов Уткина на память. Я самого невысокого мнения об этих стихах, но мне уже никуда не деться от этих своих познаний. А, предположим, стихи больших поэтов – Пастернака или Мандельштама – я
Вставала ли перед вами проблема эмиграции?
Да, конечно, в 1970-е годы я думал о ней. Никаких шагов, чтоб это осуществить, насколько я помню, не предпринимал. Тогда была ситуация полной безнадеги, неустроенности, потом еще было два-три года нервотрепки с органами госбезопасности. Совершенно не хочу строить из себя диссидента и героя, это была именно нервотрепка. Предлагали подписывать прокурорское предупреждение, в котором значилось: если будут продолжаться публикации за границей, то поступки мои будут расцениваться по статье 190-1. Не люблю об этом говорить. Сейчас появилось такое количество героев, что не очень понятно, как семьдесят лет держалась советская власть. Была нервозная и неприкаянная жизнь. Так что мысли об отъезде были, но они ни к каким решениям не привели. Я не думал: «я живу здесь» или «я здесь жить не могу». Не было никакого принципа, да и, признаться, никакого принципа я здесь и не вижу. Поэт – частное лицо.
А что такое ваш поэтический театр «Альманах»?
Это спектакль. Но я должен сказать, что ни у одного участника этого спектакля не было убеждения и иллюзии, что мы эстетические единомышленники. Очень метко сказал Рубинштейн: художническая близость прочной может быть только в случае близости энергетической. Лева сформулировал наукообразно. Надеюсь, понятно, о чем идет речь. Легче столковаться состоятельным писателям, даже если они принадлежат к разным направлениям, чем, предположим, писателям одного направления, если они находятся в разных весовых категориях. Вы меня извините, я приведу нескромный пример, никаких, разумеется, параллелей и в голову не может прийти, но чтоб было понятно. Я думаю, что Толстому трудно было с толстовцами. Я не только думаю, но знаю это по воспоминаниям. Они очень буквально понимали то, что он говорил, и не допускали никаких изъятий и привнесений в это учение. Я думаю, что Рубинштейну очень тоскливо будет с правоверным концептуалистом, который от сих до сих верит в святость этой догмы и не может себе позволить никакого телодвижения. А мы прекрасно ладим, он не собирается переиначивать моего творчества и относится к этому с терпимостью, я ему отвечаю тем же.
Нашему спектаклю разношерстность его участников, и по свидетельству наших слушателей, и по нашим наблюдениям, придала объем. Интересно даже в быту, когда совершенно разные люди пересказывают одну и ту же историю. У нас советский опыт, но все мы разные люди, мы стали им делиться. Оказалось, что все увидели самые разные вещи и рассказывали о них с разной жестикуляцией, с разным темпераментом. Кибиров, например, просто с пеной у рта, он человек темпераментный, а Рубинштейн внешне совершенно бесстрастно.
А что за история произошла с вашим приемом в Союз писателей?
Приняли сразу семьдесят человек. Меня озадачило и обидело то, как приняли. Членство в Союзе считается таким неоспоримым благом, что согласия даже не спрашивали – этому ты рад будешь безусловно. А потом, раз вы всех приняли, будьте джентльменами, позвоните, пригласите. Я не обращался к ним долго – три-четыре месяца. Никаких звонков мне не воспоследовало, и я полюбопытствовал сам. Не все так гладко, сейчас задним числом надо собирать рекомендации. Трудно себя представить ходящим и собирающим рекомендации. По счастью, только вчера у меня был мой товарищ Виктор Чубаров. Мы говорили совершенно о другом, я вспомнил – кстати, ты же писатель? Я попросил его написать мне рекомендацию, он написал. Если я набреду еще на двух знакомых членов Союза, то это можно будет сделать. Я не буду скрывать своих меркантильных намерений (ну а зачем тогда?), мне очень хотелось бы иметь право на посещение книжной лавки. Я покупаю книги, поэтому неравнодушен. Вот такой у меня стимул есть, а больше пока не предвижу, как бы я мог еще воспользоваться своим правом.
Каковы, по-вашему, перспективы развития новой литературы?
Я не очень заинтересован в тенденциях развития культуры и нечасто думаю об этом. Я всегда подходил к этому со стороны личностной. Я считаю, что всеми художниками движет недовольство собой и, более того, отвращение к себе. Талантливые люди во всех направлениях, для которых это не поза, а действительно насущное ежедневное переживание, и которые знают, что такое надоедать себе и чувствовать неприязнь к уже накатанной дороге, тем или иным способом справятся с инерцией собственного творчества и выходы из этих тупиков найдут. Думаю, по-настоящему талантливым людям присуще раздражение по отношению к уже достигнутому. Что меня пугает как опасная тенденция в нынешнем времени (хотя я думаю, что ничего специально современного здесь нет, это было всегда), большое количество пишущих людей, которые по-дикарски свято верят в прием и убеждены, что какой-то прием правильный, что прием может гарантировать творческую удачу. Это, конечно, полное варварство. Я люблю приводить слова Тынянова. Кто-то при нем сказал, что Мандельштам мастер, он ответил: мастер – Кирсанов, а Мандельштам – это борьба с мастерством. Мне интересны и дороги люди, которых сердит собственное мастерство, которые постоянно взламывают и свои собственные представления о себе и своей эстетике, и представления окружающих.