Беседы с Vеликими
Шрифт:
После этого, понятно, строк по выработке у меня не хватало. «Что это у нас Свинаренко не видно на полосе?» Вот и выгнали за профнепригодность. Теперь-то понятно – это был замечательный сюжет! Не то что для очерка, а и для полноценного фильма! Это было бы покруче пьесы «Премия».
– Выходит, ты совсем не оставляешь шанса советской журналистике?
– Почему? У меня остались теплые воспоминания о советской журналистике. Тогда можно было исчезнуть в командировку на неделю (что ты, где ты, мало кого волновало) и смотреть на большую страну, встречаться с нормальными людьми, вести нормальные беседы, а потом об
– Но это ты так писал, молодой, незаслуженный. А столпы наши? Они пытались что-то сказать. Аграновский, например.
– Да. Я в то время мечтал стать таким, как Аграновский.
– Какой Аграновский, конкретнее?
– Анатолий. Я мечтал, чтобы можно было писать одну заметку в два месяца. Как он. И по одной заметке ездить в пять командировок. И писать о человеческой жизни, а не о том, сколько условных кормоединиц заготовлено на голову КРС. Думал, когда-нибудь я как-то пробьюсь туда, где он. Но это были не очень осуществимые мечты.
Я ж и в партию не хотел вступать. Мне не нравилась эта идея совершенно. Кажется, Солженицын говорил, партия – это намордник на личность. У меня еще компания была, в которой мне говорили: «Если вступишь в партию, мы с тобой не то что здороваться, мы с тобой на одном гектаре срать не сядем!» Та компания была мне дороже, чем карьера…
– Разве сейчас нет такой же функциональной журналистики – не важно, о поголовье скота или о чем-то еще? Иной раз читаешь – муть такая, что, боюсь, мало кто через нее продирается. Но при этом есть еще и человеческая журналистика. В точности как и тогда.
– Понимаешь, мне и тогда и теперь непонятно, почему в советское время нельзя было устроить массовую человеческую журналистику. Почему для человеческой журналистики отводились одна-две заметки в месяц в «Литературке», одна-две – в «Комсомолке»? Почему надо было давать 24 заметки в год человеческой журналистики, а не 20 тысяч по всем газетам страны?
Почему так было? Может, потому, что надо было засерать людям мозги? Чтобы они время от времени скандировали «Ленин! Партия! Ком-со-мол!» Надо ж было создать ситуацию, чтобы этих делегатов съездов на улицах не спрашивали: «А что у тебя с головой? Ты ведь себя выставил на посмешище! Ладно бы ты это кричал пьяный, в ночном клубе, стоя на столе и танцуя с девками. Это было б, может, интересно. Но когда ты, серьезный человек, кричишь это по-серьезному, значит, у тебя что-то с головой».
Вот я и думаю: в основном советская журналистика была предназначена для того, чтобы люди воспринимали это скандирование всерьез, а потом шли – и повышали производство стали. А если бы ты в советской журналистике начал призывать повышать производство джинсов? Тебя быстро бы привели в чувство! Такой вот театр абсурда. Хотя театр абсурда по-своему тоже интересен. Как объект изучения.
– Ну а четвертая власть?
– Что четвертая власть?
– Ты говоришь – мы развлекаем. А кто-то говорит, журналистика – это четвертая власть.
– Кто это говорит? Женя Киселев? Кто еще? С этим все кончено. Да так оно, может, и лучше…
Может, в Америке журналистика и является четвертой властью. Может, есть еще страны, где она таковой является, но это ни о чем не говорит. Это все равно что
Вообще сравнивать американскую журналистику с русской некорректно. Вот меня как-то спросили: «Почему американская журналистика необычайно патриотична, а русская – через губу отзывается о власти?» Это ж очень просто! Власть дает нашим американским коллегам высказаться, те могут заметно влиять на назначения и смещения, вообще на курс. И конечно, люди благодарны такому начальству. Еще бы! Что-то похожее было у меня с моим бывшим начальником по «Комсомолке» Сунгоркиным, который мне все разрешал, никогда не кидал и хорошо платил. Как же мне было его не любить?
– Постой, это он тебя за профнепригодность выгнал?
– Нет-нет. Это уже без него – он к тому времени ушел во вновь созданный отдел бизнеса и меня туда звал. Я не пошел, не захотел бросать свое ремесло, и меня схарчили. Если говорить о нашей теперешней политической журналистике, то с огромной радостью могу сказать: я из нее ушел добровольно, еще тогда, когда она была. И теперь моя совесть спокойна. На все происходящее в политике и на политических журналистов я смотрю в наши времена с ухмылкой: ну-ну…
Еще про четвертую власть.
Помнишь, Леня Парфенов дал сюжет про Куршевель? О том, как русские миллионеры бесятся с жиру, снимают номера по 2 тысячи евро за ночь, обедают за 500 евро. Ну, короче, некрасиво себя ведут, когда народ тут – сам знаешь как живет. И вот один олигарх с обидой говорил мне, что Леня не прав. (Это очень показательная и поучительная история.) Оказывается, номера не обязательно по 2 тысячи евро, можно найти и «дешевый», за полторы, и обед, если не роскошествовать, будет стоить не 500, а «всего» 300. И все это глупость и преувеличение со стороны журналиста, а он, Парфенов, виноват, что дразнит народные массы. Они потом устроят революцию, все порушат, и Леня первый при этом потеряет работу, потому что в студии тогда будут сидеть комиссары. Он, поскольку сам любит дорогие галстуки и прекрасно ориентируется на Капри, должен показывать миллионеров в выгодном свете, проявлять как бы классовую солидарность.
Я отвечаю, что у Лени не было вариантов – телеканал ведь живет с рекламы! Реклама идет под рейтинг, а рейтинг возникает, когда в эфире идут подобные залихватские сюжеты. Чтобы он проявлял классовую солидарность, вы, миллионеры, должны дать ему денег и сказать, чтоб он не думал о рекламе. Но при этом надо понимать: это будет не журналистика, а полная чушь.
И тогда этот олигарх сказал ключевую вещь: «Но ведь советские журналисты защищали советскую власть!» – «Да что ты несешь? – говорю я ему. – Им, кто по статусу был аналогом Парфенова, давали квартиры, дачи, платили нормальную зарплату, посылали на Запад жизнь посмотреть. Они защищали советскую власть, потому что им было что защищать! Возьми, – говорю я ему, – купи журналисту квартиру, дачу и пошли его на Запад, он тебя будет прославлять и многое тебе простит!»