Беседы с Vеликими
Шрифт:
– Это как? Советские – в Париже? Париж, слава Богу, никогда не был советским…
– Щас расскажу, это прикольно! Номер был двухэтажный, а в нем лестница как в подъезде. И вот мы сидим на подоконнике, там не было нашего портвейна «Три семерки», так приходилось брать 30-летний Porto, пьем, закусываем яблочком и под гитару поем дворовую песню «Иволга поет в твоем окне». Мы с Гриней, значит, пьем портвейн, а Янковский [Игорь] врубился, привязал красную салфетку на рукав, типа он дружинник и гонит нас из подъезда. Это реальная история из жизни! А вот еще такая. Помню, в Лас-Вегасе едем с ребятами в лифте, и тут
– Так твоя фраза «Не мой уровень» – отсюда пошла?
– Нет, она уже была… Я тогда понял, что лучше всех в мире разбираюсь в одежде. Вкус-то есть. И сделал свой магазин рядом с Kiton и Berluti, назвал его August. Я стал производить одежду. У меня даже шмотки какие-то остались. Но это не пошло потому, что брэнд надо было раскручивать, много денег вкладывать и так далее. Но лет восемь я этот магазин держал… Вот видишь, у меня костюмы Kiton висят – я покупал по 400 долларов, а сейчас такой костюм стоит 6 тысяч – 8 тысяч евро. Я, как всегда, опередил время.
– Костюм за 8 тысяч евро – это чистая разводка. И ты повелся. Ну что там – тряпка, нитки…
– По большому счету – да! За брэнд платишь…
– Вова! А чего ты хотел добиться в жизни, к чему ты вообще стремился?
– Не знаю, к чему…
– Все-таки ты должен мне сказать, какую ты ставил перед собой задачу в жизни. По максимуму.
– В зависимости от времени задачи были разные. Сначала – деньги. Потом – прописка московская, чтоб остаться в Москве и не потерять жену – Наташа была тогда беременная… Не было ни копейки денег, папа к тому времени уже умер (как дочка родилась в 85-м, так он и умер, не увидев ее). Но я договорился с зампредом Бауманского исполкома – и нам выделили трехкомнатную квартиру в Конькове (точнее, сначала комнату в коммуналке, которая постепенно выросла до квартиры). Ну и так далее. Я считал себя самым умным в мире. Оказалось, что это не так; я вошел всего лишь в тыщу самых умных. Надо стремиться к самому большему, а там – что получится.
– Папа не увидел твоего полета, не узнал, каким ты был на подъеме.
– И дочку не увидел; дочка – это тоже подъем. Она талантливая девочка была очень.
– Надя была очень хороша.
– Красивая, да. Честная, красивая, умная, талантливая (получила первую премию литературную в 13 лет), нежадная – я смотрел на нее и понимал, видел, что у нее от меня, что – от Наташи.
– Я помню, как она заходила к тебе в кабинет, при мне – и я застывал с открытым ртом.
– Она всегда стеснялась – сидела в приемной, ждала.
Он оглядывается вокруг:
– Вот – мы с Надей жили в этом доме… Когда она погибла, многие говорили – роди себе еще детей. Я на это очень сильно напрягался: ну как можно такое говорить? Мне мама, у нее было трое детей, объясняла: «Почему рожают много детей? Чтоб родился хоть один ребенок хороший, а не для того, чтоб было много. А у тебя с первого раза получилось!» И моя дочка хорошо писала – а то в кого же она?
– И вот сегодня в итоге, в промежуточном итоге – в полтинник еще рано подбивать окончательные
– В итоге я живу в Париже, один, без друзей, без родственников.
Мы вспоминаем о забавной игре слов. Запорожье на украинском пишется «Запорiжжя». А теперь Вова живет в «Запарижье», в дорогом пригороде Парижа. Как будто никуда и не уезжал и не было этих 50 лет – просто в адресе изменилась пара букв…
– Ну, многие бы мечтали свалить от надоевших людей и жить под Парижем… В своем домике. (Может, это и есть русская мечта – не зря же ее озвучивал такой сугубо народный персонаж, как Леня Голубков, и пипл же хавал.)
– У меня, как известно, была кличка Вечный Студент, и надо мной шутили: «Тебе бы еще Сорбонну закончить».
– Не закончить, а скорей поучиться.
– Поучиться, да… Диплома же у меня нет никакого. Но в Сорбонне я учиться не стал: как-то неловко ездить на занятия с водителем и охраной.
– Тем более забастовки у вас тут – вон вчера международные рейсы были отменены и метро, кажется, закрылось.
– Здешние забастовки причиняют меньше неудобств, чем пробки в Москве. Тут забастовки каждые три месяца, а в Москве пробки днем и ночью. Когда я там ездил ночью в казино, у меня было ощущение, что в Москве даже бывают ночные забастовки. То есть пробки.
– А ваш президент тоже перегораживает дороги, когда едет в Елисейский дворец?
– Он не мой президент. Я тут в творческой командировке.
– Ты живешь уже год на Западе, не вынимая. Тебе тут хорошо?
– Ну, есть сложности – но мне тут спокойней, чем там.
– Ни разу за это время не слетал в Москву.
– Не хочу.
– Почему?
– Не хочу, и все. Очень много там отрицательных эмоций.
– Не скучно тут одному?
– Насколько я раньше был общительный – настолько же сегодня необщительный. Это связано с моим собственным личным миром. И с тем, что вокруг меня происходило.
Подумав и помолчав, он добавляет еще вот что, и это, может, самое главное:
– У меня нет близких людей в Москве.
– И правда – зачем она тогда?
– Да. А товарищи сюда иногда приезжают. Видимся.
– Ностальгия, стало быть, не мучит.
– По Москве – нет. Ну, может, там бывшая жена, сестра – о них я думаю. Но, может, для всех лучше, когда я тут, чем если я буду рядом.
Через пять минут он добавляет еще один аргумент, тоже вполне себе убедительный:
– Да к тому же мне там жить негде, у меня ничего нет в Москве. Негде жить!
– С чего ты начал, к тому, бля, и вернулся. Диалектическая, сцуко, спираль… Жесткая тут ирония судьбы.
– Своего в Москве у меня ничего нет – все отдал жене. Ностальгия, конечно, какая-то есть, в Москву хочется иногда – но не постоянно. Появилась ностальгия – выпил-закусил, и прошла.
Это я понимаю, это еще легко, это приятно, о таком счастливом состоянии мечтают многие эмигранты. Какое счастье, что Вове это удалось! Но потом он все-таки признается – он вообще говорит правду, да и всегда говорил, без дешевой политкорректности, это я давно заметил: