Бешеный куш

Ромов Анатолий Сергеевич

— Обожаю.

Вылез из машины, зашел в переполненный зал, сделал заказ и, взяв у метрдотеля пакет с шашлыками, хачапури и две бутылки шампанского, вернулся. Сказал ей:

— Не зная ваших вкусов, я на всякий случай взял шампанское.

— И прекрасно.

— Куда сейчас?

— Отъедем немного, тут есть хороший уголок.

Проехав с километр, остановил «Москвич» на пустой, окруженной высокими елями поляне. Показал на сбитую из грубо обструганных бревен скамейку:

— Устроимся здесь?

— Давайте.

Накрыв скамейку чехлом

от сиденья, они разложили на ней еду, поставили бутылки. Из посуды Седов смог предложить только эмалированную кружку и граненый стакан. Протерев то и другое бумажными салфетками, Полина заметила, что посуда замечательная, шампанское в такой посуде будет вкуснее.

Он открыл и разлил шампанское. Подняв стакан, она спросила:

— За что?

— Не знаю… Может, за боевое крещение?

— За боевое крещение? Ой, нет, скучно.

— Тогда предлагайте сами.

— Может, лучше просто на брудершафт?

— Давайте. Но помните, на брудершафт пьют до дна.

— Я знаю.

Сцепив руки, держащие стакан и кружку, они выпили и поцеловались. Поцелуй показался ему каким-то смазанным. Он посмотрел на Полину, но она отвела глаза в сторону. Сказала:

— Давайте есть… То есть — давай есть.

— Давай.

Они ели, обмениваясь короткими замечаниями, изредка запивая еду шампанским. К концу еды с обеими бутылками было покончено.

Спрятав остатки еды и пустые бутылки в пакет, посмотрела на него:

— Все. Садимся в машину?

— Да.

Шагнула к машине. Он глядел ей вслед:

— Знаешь что…

— Что? — Обернулась.

— Ты мне нравишься.

— Да? В смысле, нравлюсь как работник твоего агентства?

— Нет. Ты нравишься мне, как может женщина нравиться мужчине.

— Интересно… Знаешь, ты ведь мне тоже нравишься — как мужчина может нравиться женщине.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Наконец он спросил:

— Скажи, только честно, — ты все еще встречаешься с Луи?

Где-то наверху, в ветвях ели, зашумели белки. На край скамейки упала шелуха от шишек.

— С Луи? — Убрала со лба прядь волос. — Нет.

— Точно нет?

— Точно. С тех пор как он послал меня к тебе, я с ним не встречаюсь.

— Он послал тебя ко мне?

— Да. Он послал меня к тебе.

— Зачем?

— Не знаю. Послал специально.

— Но зачем?

— Говорю тебе, не знаю. Единственное, что я знаю, — о том, что он послал меня к тебе, ты знать не должен. Так он мне сказал.

— Но ты мне об этом сказала. Почему?

— Потому что… — Шагнула к нему. — Сказала — и что? Да, сказала, потому что захотела сказать. Я еще много чего хочу тебе сказать.

— Например?

— Например… Ну, вот ты, например, знаешь, что такое быть в рабстве?

— В рабстве? — Пожал плечами. — Личного опыта нет.

— Конечно, у тебя его нет. Ты вон весь какой упакованный, уверенный в себе, сильный. А я вот была в рабстве. Еще год назад я была рабыней. Здесь, в Москве.

— Почему?

— Почему… Сейчас

я тебе объясню, почему. Потому что я родилась в городе Брусенец Вологодской области. Где три школы, один техникум и один Дворец культуры. В городе, где все безысходно. Где ближайший райцентр, Великий Устюг, считается столицей, а Вологда — чуть ли не Парижем. А Москва вообще находится где-то в заоблачных высях. Мне всегда нравилось возиться с тряпками, я еще девчонкой вбила себе в голову, что хочу стать модельером одежды. Но вскоре я поняла, что это все чушь, и лучшее, на что я могу рассчитывать, — устроиться медсестрой в рентгеновский кабинет городской поликлиники, где работает мама. Поэтому в один прекрасный день, получив в школе аттестат, я села на поезд в чем была и без билета доехала до Москвы. Да, конечно, я могла бы здесь не идти в рабство. Но тогда я просто умерла бы с голоду или замерзла. И ни за что не смогла бы брать уроки рисования, благодаря которым меня только и взяли в институт. Знаешь, где я ночевала первое время в Москве?

— Где?

— Здесь в некоторых домах есть большие лифты, длинные, где можно выпрямиться на полу во весь рост. Я набирала старых газет, входила попозже ночью в такой лифт, нажимала любую кнопку — а потом нажимала кнопку «стоп». Лифт останавливался, я расстилала газеты и спала. А рано утром, проснувшись, нажимала на первый этаж — и, спустившись вниз, уходила. Ну а потом… Потом я на все плюнула. И продалась в рабство.

Он молча смотрел на нее. Затем шагнул к ней, обнял.

На этот раз поцелуй был настоящим.

Когда они оторвались друг от друга, она, закинув голову, долго рассматривала плывущие по небу низкие облака. Сказала, не опуская головы:

— Давай поедем. Скорей.

— Куда?

Они сели в машину. Обняв его, она прижалась к его плечу. Прошептала:

— Ко мне.

Глава 37

Осторожно передвигая руками наружные ободья, Анри Балбоч подкатил кресло-каталку к самому окну. Не поворачивая головы, зашевелил губами. Луи пригнулся, спросил:

— Анри, вы что-то хотели сказать?

— Да… — Голос Балбоча был слаб, но он его слышал. — Кроме нас, здесь кто-то еще есть?

— Да.

— Кто?

— Медсестра. И Фрида, ваша секретарша.

— Пусть уйдут. Скажи, я чувствую себя лучше. Я хочу, чтобы мы были одни.

Луи сделал знак рукой. Медсестра и секретарша вышли. Балбоч скосил глаза:

— Ушли?

— Да.

— Мне в самом деле лучше. Хороший вид за окном. Красиво. Да?

Луи посмотрел в окно. То, что открывалось там, внизу, он при всем желании не мог бы назвать красивым. Отсюда лес, который подслеповато освещало предвечернее солнце, казался сплошной черной полосой, лишь изредка скрашиваемой темно-зелеными пятнами елей и сосен. Ничего привлекательного не представляли собой и серо-бурая земля с редкими островками снега, серая лента дороги, вороны, вяло кружащиеся над лесом и опушкой.