Беспамятство
Шрифт:
– Гладить — это он мастак. — Катька хихикнула. — Башкой слаб, а так-то охальник! В Фиму к девкам шляется. При мамке стеснялся, а теперь — вольный казак.
Катька образованная, неполную среднюю школу в Фиме окончила, оттого числится всезнайкой. Она намного моложе других баб - не так давно шестой десяток разменяла, зато любопытная, как древняя Матвеевна. Хотя, если честно, до Матвеевны в этом деле ей далеко.
Спиридоновна пыталась склонить мнение о парне в лучшую сторону:
– Все умеет. Если чего надо по-соседски — прибить али починить - с радостью, никогда не откажет, хотя и надежи на его мало. Пообещать пообещает, а выполнит ли? Это как ему в глупую башку стукнет. Но руки золотые...
Катька опять не дала ей закончить мысль.
– Ага, золотые. Меня не раз ими за ногу хватал. Норовит повыше.
–
– Не твоя забота, - огрызнулась Косая.
– Во-во. А Максимка не пьсть, - с гордостью отметила Спиридоновна.
– Ещё мальцом на поминках Платонихиного зятя бормотухи хватил, потом двое суток блевал. С тех пор в рот не берёт. Ныне тверёзых днём с огнём не сыскать. Совсем совесть потеряли, Бога не боятся. Правда, церкви-то у нас в деревне и раньше не было — рылом не вышли, только в Фиме, да и та недавно отстроилась, а в советское время в ей картошку хранили.
– Кто ж не помнит? — возмутилась Катька.
– Ты так расписываешь, словно мы тогда и не жили, одна ты тут всем колхозом заправляла.
– Жили, жили. Да мало понимали, - отмахнулась Спиридоновна и закончила свою историю про Максимку, как ей казалось, главным штрихом к портрету:
– А он и без церкви Богу ис изменяет, мамка приучила. Молится на домашнюю иконку, что Фене от родителей досталась. Долго святой образ при коммуняках но сундукам прятали, а нынче на место возвернулся - в окно видать, как парень вечером в углу горницы на коленях стоит, крестом себя осеняет.
– не стыдно в чужие окна заглядывать? — то ли с укором, то ли с завистью спросила Матвеевна, снова встревая в разговор.
– Тьфу! — сплюнула Спиридоновна.
– Мы же рядом живём, окно в окно, а завссок у их на стёклах сроду не водилось от бедности.
Она, хранительница местных традиций и баек, едва ли не самая старая жительница Филькина из тех, что еще живы, не впервой все это рассказывала, но её всегда слушали с уважением и даже с интересом не только потому, что событий вокруг происходило мало, а свободного времени было много. Спиридоновна но праву считалась избранницей судьбы, поскольку обладала двумя реликвиями деревни Филькино: коровой и живым мужем.
Корова была молодая, выращенная из собственного теляти, по счёту не первая, а муж - совсем плохонький, давно не годный ни к какому труду, тем более к постельному, но он смолил самокрутки из махры, и пот у него тоже был особенный - едкий, тяжёлый, оттого в избе пахло мужиком. Другие филькинекие бабы ради этого фантома мужчины привечали редких проезжих, скрывающихся жуликов и алиментщиков, проходимцев, любящих пожить за чужой счёт, городских бомжей, которым требовалось перезимовать в тепле. В стране, где на каждого неженатого парня приходится по несколько девок, никому в голову не придёт осуждать случайные связи. Однако вместе с неуклонным увеличением возраста женского населения деревни Филькино зачахла и эта нечастая радость.
Что же касается мужа Спиридоновны, то диковинное заключалось не в том, что он имелся в наличии, а в том, что прожили супруги в согласии - иначе говоря, без крупных ссор и драк до крови - более полувека. Впрочем, секрета особого тут искать не надо. Мария Спиридоновна была женщиной, широкой в кости и на голову выше Степана Порфирьевича, как она с почтением называла спутника жизни, и хоть была добра и неревнива, муж робел испытывать жену на прочность, потому на сторону не ходил, довольствовался тем, что есть. Они вырастили всех рождённых детей, внуков и теперь доживали отпущенный срок одни, но все равно представляли собой семью, которой так пренебрегают нынешние молодые и за которую ведомое инстинктом самосохранения держится уходящее поколение.
Естественно, и жительницы Филькино к истаивающей во времени ячейке общества относились с почтением. Исключительность положения автоматически обеспечивала Спиридоновне весомость суждений: к человеку с подобным опытом каждый считал полезным прислушаться. А то, что Катька совалась со своими соображениями, так это по молодости. Вот и опять уела Спиридоновну, спросив с ехидцей:
— А сколько лет теперь твому соседу — в окно
И действительно, сколько - никто не помнил. Тридцать будет? Или меньше? Своих-то годков не замечаешь, оглянешься - со счёту собьешься, а тут чужие - кому интересно считать? Он и сам не ведает. Дней рождения не отмечает, паспорт получать не ходил, зачем, говорит, меня и так тут всякий но нескольку раз на дню видит, а ехать мне некуда, да и неохота. Так ему потом документ на дом принесли, только расписаться заставили. Мать дурачка, конечно, знала, сколько Максимке лег, но она от болезни померла. не так чтобы давно — сын смотрел за ней очень старательно и теперь цветы на могилку носит исправно, любил мамку-то.
Явился он на свет Божий 19 февраля (по старому стилю 6-го), на тот день в святцах прописаны мученики Евиласий, Фсофил, Иулиан, Максим и еще преподобномученик отрок Ликарион, Молодая мать Каллисфения Сидорова настрадалась в школе от заковыристости собственного имени, потому для сына выбрала самое, как ей показалось, благозвучное из всех возможных. Это сейчас детей крестят верующие и не очень, даже атеисты, следуя общему поветрию и возрождающимся традициям, и дают имена, мода на которые меняется каждое поколение. А в середине прошлого века муж и жена Сидоровы ездили с новорожденной дочкой аж в областной город Владимир (ближе действующей церкви не нашли) и согласились на первое имя, которое впопыхах назвал священник. И тем были довольны, потому что дитя родилось слабеньким, того и гляди Богу душу отдаст, а некрещёное создание Господь не примет, зато теперь - дорожка Каллисфении вела напрямик в рай. Однако девочка, которую деревенские прозвали Калей, умирать раздумала, и хоть здоровьем не отличалась, выросла доброй и лицом красавица, замуж вышла за совхозного агронома. Он-то и стал кликать сё Феней. Феня да Феня - так все и привыкли, только где тот муж? Выпивал он, конечно, порядком, но не буянил, жить можно, кто ж теперь в деревне не пьёт, но оставшись без работы, без средств, а главное, от обиды за брошенные поля, зарастающие сорняками и никчёмным кустарником, агроном ушел в глубокий запой, потом уехал на Север за длинным рублём и канул в неизвестность.
Феня расстроилась, но ненадолго - времени на страдания нет, надо одной с хозяйством поворачиваться, пропитание добывать. Ребёнок стал смыслом ее жизни, светом в окне, рос, словно котёнок
заласканный. Отвечая матери сердечной привязанностью, ни на шаг от неё не отходил, во всём помогал, Дрова таскал, вначале по полешку, а потом, когда она слегла, и воду из колодца вёдрами носил, и мешки с картошкой в подпол спускал, оттого и спину малость погнул. Горб не горб, а чой-го торчит.
Говорить начал поздно, после шести лет, уже решили, что немым уродился. Потом ещё долго не произносил многие звуки, вроде «эр» или «гца», а букву «ка» вообще опускал как трудную для выговора, потому сам себя называл Махсимхой. В девять лет его приняли в среднюю школу в Фиме, где мальчик просидел за партой до четвёртого класса, не научившись толком читать-писать, а таблица умножения так и осталась для него ребусом. К тому же он был упрям и несговорчив, по дисциплине имел тройку с минусом. Собирались перевести Максима в Юрьсв-Польской, в интернат для детей, отстающих в развитии, но он бычился, не соглашался ни в какую. Тут как раз Феня слегла, ухаживать за ней кому-то надо, а из близких - один сынок, более никого. Пришлось отпустить неуспевающего ученика без аттестата. Да он ему без надобности.
– Я бы всё равно убег, - заявил он матери.
– За тобой досмотр нужен. Теперь я хозяин в доме. В школе мне всё равно не нравилось, одно командуют: делай так, не делай эдак. А мне ни так, ни так не интересно. Ещё ребята дразнятся. А у нас тут свободно,
– Ну, да, - согласилась Феня.
– Начальство далеко, живём, как птицы, а время приходит - помираем без жалости. Порядок такой.
– Хороший порядок, — сурово сказал мужичок с ноготок. — Ты не бойся, я тебя не брошу.
Феня улыбнулась своему маленькому мальчику и большому счастью любви. Она бы и постаралась помереть пораньше, чтобы не тяготить парнишку заботой, да поняла, что не созрел он ещё для печали одиночества. А что дурачок растёт - этого она совсем не замечала. Для неё он был самый умный, поскольку знал, что хорошо, что плохо, а чего не знал — сердцем чуял, А уж как он сё лечил, кормил, на руках носил! Так бы и жила вечно, но вечность нам не дана.