Беспамятство
Шрифт:
– Металлочерепица.
– Ишь ты! И не выговоришь, А красиво. Плотно так лежит, не промокнет. Вот только мороз выдержит ли?
– А как же! С гарантией. Хотите и вам сд,елз.к>.
Бабы зашумели - хотеть никто не запрещает, да платить
чем?
Сидевшая чуть поодаль рассудительная, обычно молчаливая старуха скривила губы:
— Ты про гарантию нам не сказывай. Тут дачник бензиновую косилку для сена привёз. С гарантией. Так та косилка на другой день и сломалась.
Высказавшись, неспешно пошла восвояси, словно ради общего дела нарушила обет молчания - ну и будет на сегодня.
Звали эту аккуратно прибранную благообразную старуху (возможно, лет сорок-пятьдесят назад даже красавицу) Плагонихой - по имени мужа, настолько давно покойного,
под бокс молодцов, сидевших в открытых солнцу, ветру и пыли кабинах своих грохочущих железных коней* За что получил грамоту и право вступить в партию без политического экзамена, которого из-за серости никогда бы не выдержал* Однако по моральным критериям Платон подходил под образ строителя коммунизма без оговорок - не пил, не курил, с чужими бабами не баловал. Такая достопримечательность в Филькино была числом одна, но, как всякое слишком положительное и выходящее из ряда вон явление, продержалась недолго. Платон умер совсем молодым.
– Отчего? — спросила Ольга, выслушав подробный, в лицах, рассказ из уст Марии Спиридоновны.
Та пожала плечами.
– Да кто ж знает. Может, со скуки — детей у их не было, а водка почему-то ему в горло не шла. Бывает,
– А другие отчего сильно пьют? — поинтересовалась Ольга, вспомнив своих предков.
– А что им делать? Зима долгая, заняться нечем, вот и пьют, не просыхая. Раньше хоть от посевной до уборочной перерыв делали, да и самогон варить запрещали, милиция по избам ходила. Нынче фляга с зельем на каждой кухне, над душой никто не стоит, Начальства нету, чтобы за их думать, как жить, потому пьют круглый год — на то много ума не надо. Вот мужики в деревнях и мрут, как мухи, а деревня без мужика, что церква без попа.
Так, благодаря новой крыше состоялось более тесное знакомство Ольги с немногочисленными филькинекими аборигенами. Она помнила неприветливый приём в первый приезд, поэтому удивилась интересу к своей особе, готовности отвечать на вопросы и желанию водить знакомство. не догадалась, что прежде была чужой, а нынче стала своей, поскольку нацелилась тут жить. Значит, потянуло к родным корням - это уважалось. Любопытствующая Матвеевна даже пыталась пройти в дом, посмотреть, что там внутри, а то Максимка болтает сказки. Но молодая Чеботарева, как тут же окрестили новенькую, стояла в дверях, руки в боки, и в гости никого приглашать не собиралась, видно, не хотела делиться ни радостями, ни печалями, которых у каждого полны собственные короба. Сама себе кум королю. Однако разговаривала уважительно и вопросы задавала: почему света нет, где ближайший родник с чистой водой, не продаст ли кто из местных молоко и яйца.
Куриное стадо держала Прасковся, а корову Спиридоновна. Дом Прасковеи стоял на другой стороне улицы, Спиридоновна жила рядом, и обе с радостью согласились поставлять товар за наличные.
– А что нужно, чтобы не замёрзнуть зимой?
– спросила москвичка, обнадёженная доброжелательством деревенских.
– Печку досыта кормить, — хором отозвались словоохотливые кумушки, не лишенные языкового воображения.
Ольга поняла. Но чтобы топить печь каждый день три времени года, а то и летом, которое не столько балует жарой, сколько изводит сыростью, нужны дрова. На полпути к Фиме, в бывшем мо-локосовхозе «Заря коммунизма», нашёлся мужик, когда-то дояр, а теперь сторож напрочь разоренного имущества. Он давно не получал от сельсовета зарплаты, и хоть был одинок, но за возможность заработать ухватился обеими руками. Две недели возил на ледащей лошаденке деревья из берёзовой рощи, что поднялась на месте пахотного поля - принесенные ветром семена упали на благодатную почву. За полтора десятка лет берёзы нарастили такие толстые стволы, словно стояли тут до Мамая. Однако ни на одной карте или земельном плане эта роща не была обозначена, а значит, никому не принадлежала, и мужик пилил и колол белую, как не- загорелое женское тело, душистую, влажную от сока, живую древесину, пока до половины ие забил ровными поленьями скотный двор — так здесь называли пристроенный непосредственно
Спиридоновна каждый день имела бесплатное развлечение — глядеть на работу пришлого дровосека. Не хуже кино. Под конец не выдержала.
– И зачем тебе стольки полешка? — спросила она Ольгу.
– На три зимы потянет.
Три зимы! Какая бездна времени и как его одолеть? Хватит ли у неё воли убежать от себя и не податься в город? Но пока эта
самая зима, которой ждут, словно нашествия монголов, не наступила, нужно капитально подготовиться, иначе в два счёта околеешь,
– Дрова не испортятся, только суше станут, пусть лежат, чтобы потом не напрягаться, если силы оставят.
– Куда ж они денутся? Ты наша, а филькинекие бабы долго живут.
– Вы тут всегда, а я непривычная.
– Привыкнешь. Это скотине не все по норову, а человек покрутится-покрутится, да и приспособится. На нас не гляди, мы старые, работа была тяжёлая, работали много, не то, что теперь. Износились. Один винтик подкрутишь - глядь, другой разболтался. А уж когда все сразу, тогда конец, выгребай загашник на поминки! А твоё дело молодое.
– Меня жизнь потрепала.
– Эк вы городские хлипкие. Да ежели бы мы тута жалились, как нас жизнь пинает и в зад, и в холку, давно бы все перемёрли. А мы, вишь, ишшо держимся, зацепились - не оторвёшь. Мужики - те да, нахилились рановатснько, но они завсегда на расправу жидкими были. Разве что в войну — откуда что бралось! Или в городе иначе?
– Теперь — так, — честно призналась Ольга. — Настоящих мужчин, за которыми, как за каменной стеной, днём с огнём не сыщешь.
– Вона! А ты говоришь.
Ольга купила в Фиме вещи, прежде знакомые ей только из литературы - ящик белых стеариновых свечей, керогаз, две канистры керосина, керосиновую же лампу с набором фитилей, сотню коробков спичек, два мешка сахару, по одному — муки, картошки, соли и ещё полмешка подсолнечника; картонную упаковку крупы, макарон, конеервов, пятилитровый бидон растительного масла, резиновые сапоги до колен, валенки и корыто для стирки вместе с цинковой ребристой стиральной доской - таких Ольга даже на картинках не видела. Ещё серый вязаный платок из козьего пуха, как уверяли торговки, вещь незаменимая. И то верно - не ходить же за водой в шляпке из норки. не забыла огородных семян на весну - в распутицу не добудешь, а рассаду огурчиков-помидорчиков, как учили местные, нужно заблаговременно разводить на окне, в деревянных ящиках, благо ящики остались от родни.
И ещё одно значимое действо осуществила — прикнопила на все окна мелкие сетки, которые вызвали неожиданное оживление у публики, наблюдавшей за непонятным процессом* Как оказалось, в Филькино такого сроду не бывало, тем более ставни открывались наружу, значит, чтобы их закрыть, придется каждый раз на улицу выбегать. Неудобно. Да и зачем сетка-то?
– От комаров, от мух, от всего, что летает, — пояснила Ольга.
Бабы поджали губы. Летает! На то у них и крылья, чтобы летать. Такова Божья милость. Нам вот не дано - ногами шлёпаем.
– Нынче год сухой, некомариный, насмерть не загрызут, — мудро заметила наконец Матвеевна.
– До комариного ещё дожить надо, зачем наперёд тратиться? А мухи что... Мухи завсегда кусаются только по осени и то от злости, да не все, все кусачими, как и люди, никогда не бывают, случаются и добрые, или слабые. — Она осторожно потрогала заскорузлым пальцем зелёную пластиковую сетку и неодобрительно покачала головой. — Вот до чего додумались, лишь бы деньги у людей выманивать.
Денег, действительно, у Ольги осталось негусто, но на молоко и хлеб лет на пять должно хватить. Она усмехнулась неожиданно свободным мыслям, не замечавшим границ времени: после смерти Макса жила только настоящим, уверовав, что будущего у неё нет. Но условия, в которых она по собственной воле оказалась, диктовали иное: чтобы выжить сегодня, надо беспокоиться о завтрашнем дне.