Беспокойный человек
Шрифт:
— Мама, ты куда? Я сама схожу!
— Да ведь у тебя уроки…
— Ничего! Успею! Мама, ты послушай, что я тебе скажу…
Настя понизила голос. Мать улыбнулась, как только одна она умела — уголками глаз, ямочками около губ, ямочками на щеках…
— Ну, уж и событие, как видно, у тебя произошло! — сказала она. — Да еще и секретное!
— Мама, послушай, пока бабушки нет!
Ямочки на лице матери пропали, и улыбка погасла в глазах. Но Настя не заметила этого.
— Мы с Катериной сговорились! Я слово дала Золотую Рыбку вырастить… Чтобы дедушка Антон велел меня в телятник пускать!..
— Не надо, — сказала мать, — Катерина правильно решила: пускай бабушка сама тебя позовет.
— А если не позовет?
— А не позовет — значит, кончено. Нашу бабушку не переспоришь.
Настя задумчиво посмотрела на мать:
— Мама, а ты когда-нибудь с бабушкой спорила?
Мать, раздевшись, подошла к настенному зеркалу и, поправляя свои черные блестящие волосы, неохотно ответила:
— Спорила бывало… Когда молодая была. Как же, спорила! Да еще как хорохорилась! Только ни разу, ни разу по-моему не было. — И, повернувшись к Насте, твердо сказала: — Так и спорить перестала. И ты не спорь. Наша бабушка умная, умнее ее нету, так на том и конец.
В словах матери Настя уловила затаенную горечь. Так бывает: кажется, и ничего плохого не скажет человек о человеке, а на сердце эти слова лягут тяжело.
Настя оделась, взяла ведра и пошла к колодцу. Тихий вечер стоял на улице. Бледной позолотой светилось на закате небо, желтые отсветы и синие тени лежали на снегу. Голоса женщин, встретившихся у колодца, далеко разносились в прозрачной тишине.
«А ведь и отец тоже с бабушкой никогда не спорит, — думала Настя, не спеша шагая к колодцу. — Вот отец хотел строиться, хотел дом поближе к реке поставить. И матери хотелось того же. А бабушка сказала: «И тут хорошо», — и больше никто не стал говорить о стройке. А из-за коровы тоже один раз начали спорить. Старую корову продали… Мать хотела купить коровку в Стрелкове, очень ей понравилась. Но бабушке не понравилась, потому что черная. Она сказала, что черные коровы им не ко двору. Мать чуть не плакала тогда. А может, даже и плакала. Но корову нашла бабушка другую, Рыжонку. Рыжонка тоже хорошая коровка, но мать говорит, что та была лучше. И купили все-таки Рыжонку…
Никто с бабушкой не спорит… Никто? А вот и неправда. Дядя Сергей поспорил, да и поставил на своем: бабушка не хотела, чтобы он в комбайнеры шел, а он взял да ушел. И живет в МТС и комбайнером работает. Веселый, хороший дядя Сергей! Хоть бы праздник какой поскорее, он бы обязательно пришел домой на праздник!..»
У колодца было весело. Две соседки — сухопарая Дарья в клетчатом полушалке да низенькая толстая Наталья, — опершись на коромысла, оживленно толковали о первомайском празднике, который не за горами, и о том, кто будет варить пиво и как это пиво надо варить… Анка Волнухина, любимая подружка Катерины, воевала с Ваней Бычковым. Анка замахивалась на Ваню коромыслом, а Ваня Бычков все хотел повалить и пролить ее полные ведра, стоящие на снегу. Оба они раскраснелись от мороза и от смеха. Тут же стояли девчонки с ведрами и с коромыслами и хохотали, глядя на них. Звонко поскрипывал колодезный вал под рукой бабушки Анны Шерабуровой, жены деда Антона. Серебряно звякало ведро, ударяясь о сруб колодца…
Настя быстро подошла
— Бабушка, отойди! Я сама тебе воды достану! Отойди, отойди!.. И тебе достану и себе!
Громкие слова, смешная эта драка, хохот девчонок развеселили Настю. Думы ее разлетелись. Она вертела вал, доставала ведра, полные воды, и сама смеялась вместе со всеми.
— Хлопни его, Анка, коромыслом хорошенько! — смеясь, крикнула бабушка Анна. — Ишь, силу-то ему девать некуда!
— Вот и хлопну! — отвечала Анка, задыхаясь от смеха. — А то жалеть буду, что ли! Подойди, подойди только!
В этот миг Ваня извернулся, толкнул ногой Анкино ведро и бросился бежать. Вода хлынула под ноги всем, кто стоял у колодца. Поднялся крик, хохот…
— Ах, леший здоровый! — сказала бабушка Анна. — И много валенки подмочил!
Анка схватила пустое ведро и бросилась снова черпать. Дарья и Наталья вспомнили, что домой пора, и тоже взялись за ведра, в которых, кстати, пока они толковали, ледяная корочка наросла.
Настя налила свои ведра и подошла к девочкам. И тут у них пошли свои разговоры:
— Настя, уроки сделала?
— Ох, я что-то никак с задачкой справиться не могу!
— У! А я давно решила!
— Настя, — спросила вдруг тоненькая белесая Надя Черенкова, — а правда, что ты из кружка выписалась?
Настя вспыхнула:
— Нет, почему это? — Она ловко подхватила ведра на коромысло. — Вот еще что выдумали! — И, чуть-чуть покачиваясь на ходу, направилась домой.
Бабушка была дома. Настя быстро взглянула на мать. Мать улыбнулась ей глазами и ямочками около губ. Видно, уже о чем-то говорили с бабушкой…
А Марфа Тихоновна, ничего не заметив, сказала:
— Ты, шеф, что же перестала в телятник ходить? Вот я пионерам вашим скажу! Обязанностей своих не исполняешь. Уж там дед Антон об тебе беспокоится.
Настя подошла к бабушке, обняла ее за шею и на минутку прижалась лицом к ее синему платку. И тут же, схватив ведра, побежала еще раз за водой — кадочка была неполная.
Проходя мимо Нилова двора, она поставила ведра на снег И побежала к Ниловым.
Староста юннатского кружка Володя Нилов рубил сучья аи двором около поленницы. Увидев Настю, он воткнул топор и колоду и стоял, похлопывая большими рукавицами. Что-то еще она сообщит ему сегодня?
— Володя! — крикнула Настя. — Ты меня не зачеркивай! Я Золотую Рыбку воспитывать буду!
Книги, несущие беспокойство
Катерина вышла за соломой для подстилки своим коровам, да что-то поглядела вокруг, прислонилась к воротине и забыла про солому. Солнце грело по-весеннему щедро. Снег на южном скате крыши растаял, и темная, влажная дранка дымилась, подсыхая под горячими лучами. Сколько запахов, тонких, еле уловимых, бродило в воздухе! Пахло подтаявшим снегом, который лежал тяжелый и крупноискристый, словно потемневшее серебро. Пахло парной землей с огородов, где уже выступали из-под снега мокрые черные гряды. Из заросшего оврага тянуло свежестью леса и зацветающей ольхой. Взапуски пели петухи по всей деревне, из конца в конец, наполняя сердце какой-то странной и нежной печалью.