Беспокойный возраст
Шрифт:
— Не будет он жаловаться. Он трус, у них самих рыла нечистые. Но он поганый… И не связывайся с ним. — В голосе Эли звучала искренность. — Миленький, как я рада! Ты, конечно, придешь к нам? Придешь? — настойчиво просила она.
— А как же Бесхлебнов? — насмешливо щурясь, спросил Максим. — Ведь он твой жених.
Эля заиграла длинными, загнутыми кверху ресницами, засмеялась. И странно было слышать этот смех из уст миловидной девушки-крестьянки.
— Мишка — жених? Ха-ха! Ты же знаешь, он не герой моего романа. Ведь это утюжок… Монстрик!
— Ладно! — сурово оборвал Максим. —
— Так ты придешь? — заговорщицки, шепотом спросила Эля, обдавая Максима запахом румян. — Мои старикашки уедут на дачу. Неужели ты забыл, как нам было хорошо? — И она прижалась к нему высокой упругой грудью.
Максим отвернулся, повторил:
— Дай адрес Бесхлебнова.
Элька изменилась в лице:
— А вы с Мишкой и в самом деле невежи и шакалы. Пожалуйста, вот тебе адрес. Он мне не нужен. Можешь ему кланяться. И скажи: он такой же свинья и чурбан, как и ты… И мне чихать на его героизм.
— Хорошо. Передам. До свидания.
Максим повернулся, чтобы уйти, но Элька вцепилась в его рукав. Из-под раскрашенного под парчу кокошника зло засверкали ее ясные, притворно невинные глаза.
— Ты что? Неужели никогда не придешь?
— Никогда, — твердо ответил Максим.
— Лидия? Да? — ревниво спросила Элька.
Максим не ответил. То смутное и нечистое, что было у него с Кудеяровой два года назад, казалось теперь ему особенно постыдным. И театральная красивость ее была для него в эту минуту особенно неприятной.
Голос ее стал заискивающе-ласковым.
— Ты и на спектакль не придешь? — Кукольное личико ее пылало обидой от полного невнимания к ее сценическому дебюту. — Ведь я играю в «Каширской старине». Смотри, какой у меня костюм, — смиренно добавила она и даже сделала перед ним легкий, грациозный пируэт.
Максим не взглянул на нее, направился к выходу.
— Какой же ты нахал! — со злыми слезами в голосе крикнула Элька.
Суровая вахтерша сокрушенно покачала головой не то вслед Максиму, не то осуждая молодую актрису.
Максим прошел по гнущимся доскам через глубокие траншеи с уложенными в них газовыми трубами и, войдя в дверь старого дома, очутился в сырой и мрачной лестничной клетке. Домоуправление, видимо, смотрело на этот дом как на обреченный; его давно не ремонтировали, не штукатурили, стены покрылись серо-зеленой плесенью, потолки в лестничных перекрытиях обвалились, но на почерневших дверях, рядом с почтовыми ящиками, все еще значились фамилии жильцов, а под кнопками звонков указывалось, кому и сколько раз звонить.
Он неуверенно нажал кнопку. Дверь отворилась, и на пороге появилась опрятно одетая пожилая женщина с поблекшим лицом и бирюзовыми глазами, очень похожими на глаза Миши.
Откуда-то из глубины полуподвальной, неярко залитой дневным светом комнаты метнулась знакомая коренастая фигура. Максим опомниться не успел, как сильные руки уже сжимали и трясли его, а дружеские шлепки так и сыпались на его спину.
— Нашел? Вот молодчага! А я тогда за этой кутерьмой даже забыл пригласить тебя и адреса не дал. Только после вспомнил. Вот здорово, что пришел. Честное слово,
— Ах, балагур, ты уж молчи, — вмешалась женщина. — Тебя на шестик посади, и то песни петь будешь.
— И буду. Познакомься, дружище. Это моя мама — Елена Дмитриевна… Была когда-то, как у лермонтовского купца Калашникова, Алена Дмитриевна, даже в Елоховскую церковь ходила, а теперь образумилась.
— Ой, шутник! Он вас заговорит, — с ласковым укором глядя на сына, произнесла Елена Дмитриевна и протянула Максиму сморщенную руку.
Жили Бесхлебновы в самом деле нешироко — маленькая, не более десяти квадратных метров, комната освещалась единственным низким окошком, какие бывают в полуподвальных этажах, другая (еще меньше первой) служила, по-видимому, спальней Елене Дмитриевне. Обе комнатки были устланы домоткаными дорожками и сияли чистотой. Тут же нашлось место и для диванчика, и для кровати, где, очевидно, спал Миша; на столике в углу приткнулся телевизор, ни вокруг стола — четыре стула, на стене — дешевые коврики, фотографии, две-три репродукции с картин — во всем опрятность, непритязательность.
Тоном избалованного, не ведающего нужды человека Максим сказал:
— Да, Миша, живешь ты действительно… скудновато…
— А что? — сияя светло-голубыми глазами и удивленно оглядываясь, беспечно спросил Миша. — Не нравится? А мы с мамашей привыкли, верное слово. Ведь я уже два года как в отъезде, а ей зачем много?
— Да тебе-то все равно, — махнула рукой Елена Дмитриевна и нахмурилась: замечание Максима о жилье ей не понравилось, впервые пришел и уже навел критику.
— Теперь вам обязательно дадут хорошую квартиру, — пообещал Максим так уверенно, словно сам заведовал распределением жилплощади. — Орденоносцам всегда дают в первую очередь.
— Как же, жди… Теперь орденоносцев — тыщи, всех сразу не ублаготворишь, — заметила Елена Дмитриевна.
— Может, и дадут, — простодушно улыбаясь, неуверенно согласился Миша. — Ежели предоставят, не откажемся, мамуня, а? Только ведь я вряд ли в Москве останусь. Разве я свою целинную судьбу на Москву променяю? Там у меня теперь и друзья и работа. Моряк как привяжется к морю — не оторвешь, так и меня от целины… — Миша плутовато взглянул на мать, подмигнул: — Я и женюсь там, семейный якорь брошу и тебя, мамуня, туда заберу…
Елена Дмитриевна отмахнулась:
— Потом видно будет. Лучше гостя привечай. — Она вышла в клетушку, заменявшую прихожую, откуда тотчас же запахло газом и послышалось звяканье кастрюль.
Максим и Миша примостились на диване. Максим с любопытством, как нечто диковинное, разглядывал Бесхлебнова. Миша все больше нравился ему, подкупал своей безыскусственной манерой говорить так, будто они знали друг друга давным-давно; нравились Максиму его небрежно-молодцеватые жесты, привычка часто лохматить растопыренными пальцами, как живой гребенкой, светло-русые непокорные кудри, а особенно — способность улыбаться весело и открыто, как бы призывая к соучастию в каком-то добром, хорошем деле.