Беспокойный возраст
Шрифт:
Лицо Гордея Петровича стало еще более мрачным.
— Ты что, сомневаешься в честности отца? — с возмущением и горечью спросил он.
— Папа, я верю тебе, — тихо ответил Максим.
Гордей Петрович, тяжело отдуваясь, шагал по комнате:
— Явилась… гадина. Знала, как бриллианты да фарфор из магазина тащить.
Он подошел к Максиму, опустил на его плечо дрожащую руку.
— Тебя это не должно касаться. Но кое-какие подробности тебе знать следует. Этот Герман Бражинский все время строчил на меня доносы. Мутил воду, вооружал против меня торговых работников. Чуть ли не каждую
Голос Гордея Петровича ослабел, словно потух, на лице появилась-зловещая желтизна. Помолчав, он добавил:
— Теоретики-моралисты думают: честность привить — это вроде-как пришлепнуть наклейку на товар. Налепил человеку ярлык — «честный», и ладно. Нет, сынок, честность надо годами воспитывать.
Максим поднял на отца испытующий взгляд:
— Папа, ты меня извини. А вот протекции. Ведь это тоже нечестно? Тут тоже что-то покупается, подкупается… или устраивается, по знакомству, как бы за хорошие отношения.
— Ты опять о том же? — насупился Гордей Петрович.
— Да вот устраиваются же на теплые местечки всякие сержи да игори. И со мной так чуть не получилось… — Максим вдруг устыдился своего напоминания, опасливо взглянув на отца. Но Гордей Петрович терпеливо-спокойно выслушал упрек.
— Гм… Пожалуй, ты прав… Протекция недалеко ушла от подкупа. — Гордей Петрович тяжело зашаркал ночными туфлями, остановился перед сыном и с подавляемой через силу яростью заключил: — Большая ли, малая протекция — на гривенник или на сто рублей — все едино. Это тоже зло, и немалое. — Он махнул рукой: — Ладно, Хватит об этом. Валяй спать… марш!
В последнее время у Максима с Мишей Бесхлебновым установилась неразлучная дружба. Он даже стал реже видеться с Лидией. Нечаевы явно оттягивали брак дочери. Миша придумывал разные загородные прогулки, и они вместе со Славиком и Сашей уезжали куда-нибудь в Подмосковье, на берег реки, и целыми днями удили рыбу, заплывали на лодке в самые потаенные заводи и узкие лесные протоки. Максим посвежел, загорел, чувствовал себя более здоровым и сильным, чем если бы жил все лето на отцовской даче. От путевки в Сочи, которую купила ему мать, он отказался — пребывание на Черноморском побережье вдали от друзей впервые представлялось ему непереносимо скучным…
Время текло быстро. Максим по-прежнему делил его между друзьями и Лидией. Приближался день отъезда. И внезапно уехал Миша Бесхлебнов. Ходил с друзьями по улице, смеялся, ездил на рыбалку, на футбол, рассказывал забавные истории из целинной жизни и вдруг сказал: «А я нынче
Отъезд Бесхлебнова напомнил Максиму о предстоящем своем скором отъезде… Эти дни Максим ходил грустный: он как-то незаметно, но сильно привязался к Мише.
Спустя неделю после проводов Бесхлебнова на целину Максим утром поехал в институт. Там, по давно заведенному обычаю, должна была состояться напутственная беседа с отъезжающими молодыми инженерами, а в комитете комсомола предстояло взять характеристику.
В институте собрались студенты последнего курса, преподаватели, выпускники и готовящиеся к отъезду на практику студенты. Все считали своим долгом проститься с товарищами, а отъезжающие — с преподавателями и профессорами.
Максим зашел в комитет комсомола и сразу же столкнулся с Федором Ломакиным. Он выглядел еще более похудевшим, чем прежде, даже желтоватая кожа на щеках сморщилась, а глаза, усталые, блестящие, смотрели на Максима особенно пытливо и строго.
— А-а. Явился. Кхм… Вот и прекрасно. А то я уже хотел посылать за тобой, — сухо поздоровавшись, не подавая руки и покашливая, сказал Ломакин. — Идем-ка в кабинет.
Максим насторожился: никогда Ломакин не разговаривал с ним так холодно.
Зайдя в маленькую, отгороженную от кабинета декана фанерной перегородкой каморку, Ломакин даже не пригласил Максима сесть. Официальность приема, многозначительно-строгое лицо Ломакина встревожили Максима еще больше, и он спросил:
— Федя, зачем я тебе так срочно понадобился? Что произошло?
— Сейчас узнаешь… Кхм… — зловеще кашлянул Ломакин и взглядом точно пригвоздил Максима к полу. Затем подошел к двери и повернул ключ. — Так… Теперь будем разговаривать…
Он извлек из ящика стола папку, вынул из нее несколько аккуратно сколотых листков.
— Прежде всего скажи, Страхов: ты не забыл о выговоре, который мы тебе вынесли? — спросил Ломакин, быстрым движением достал из папиросной пачки толстую «пушку» и начал раскуривать ее частыми нервическими затяжками.
Максим пожал плечами:
— Не забыл…
— А за что… кхм… бюро вынесло тебе выговор — тоже не забыл?
Максим почувствовал: язык его становится тяжелым и начинает прилипать к нёбу. Федя Ломакин умел нагнать холоду и на ребят с более твердой выдержкой.
Он поднес к глазам Максима написанную от руки печатными буквами бумажку и, точно накаляясь от презрения и гнева, сказал:.
— Видишь? Письмо… Здесь говорится, что ты опять кутил в «Метрополе», напился… кхм… как стелька, и под конец затеял драку…
«Бражинский… он написал», — подумал Максим.
Федя Ломакин продолжал:
— …Тебя задержал швейцар и передал в милицию… Так пишет аноним. Прошло две недели после того, как мы с тобой беседовали. Ты тогда поступил с путевкой честно, по-комсомольски… кхм… не отказался от назначения. Но я тебя предупреждал… И ты клялся, что порвал с шайкой этого негодяя Бражинского… А теперь, оказывается, опять?
— Федя, выслушай… Никакая милиция меня не задерживала… — начал было Максим, но Ломакин, сверкнув глазами, повысив голос до металлического звона, остановил его: