Беспокойство
Шрифт:
— Погоди, Зина, — остановил девочку Шпагин. — Вот тебе лепешка, садись и поешь.
— Что вы, товарищ комиссар, я сыта. Кушайте сами. — Зинка вспорхнула белой птицей и скрылась в темноте.
Шпагин стоял у котла, согбенный и притихший.
— Зачем вам потребовалась Зинина мать?
— Ай, комиссар, не спрашивайте. Лепешка кушай, потом все объясню… Пронька, на сколько килограмм корова потянет?
— Пудов двадцать будет, — понимающе ответил Пронька.
— На целую неделю всему гарнизону кушай мясо, — подхватил Мухтар. И чтобы ублажить комиссара, пустил в ход все восточные
Лепешку Шпагин возвратил Мухтару:
— Раненым отдайте. Суп похлебаю.
Он сел за стол. Руки его еще тряслись от слабости. Мухтар, жестикулируя, подсказывал, как зачерпнуть ложкой, чтобы поймать пшенинки, мелькающие в прозрачной жижице. Но Шпагин взял кость, белую, вываренную до стерильности. Потянул носом и начал обсасывать ее. Во рту повлажнело и стало легче: притупилось головокружение. Немного повеселевший, он спросил:
— Взводам пищу отправили?
— А как же, товарищ комиссар, всех накормили. Вот и Пронька сейчас понесет на НП. — Мухтар взял двухведерный бачок, начал наполнять его супом.
Из темноты выплыла женщина, Зинкина мать. Никто не знал ни ее фамилии, ни отчества, называли просто тетей Дусей. Она приблизилась тихой походкой. Вслед за ней появилась и Зинка. Пронька уступил тете Дусе место, стал рядом с Зинкой, чувствуя худенькое тельце. Мухтар подал тете Дусе миску супа.
— Что это? — помешав ложкой, спросила женщина.
— Пища, — сказал Мухтар. — Если сюда положить баранью ногу да кусок коровьего желудка, получится хаши по-бакински, самый хороший еда. Хаши мы едим утром, рано-рано, еще до восхода солнца. Ай, язык проглотишь. Кушай, кушай, это почти хаши. — Он подмигнул Шпагину, мол, начинай о корове.
Но не успел Шпагин подняться, загудело все подземелье. Теперь люди бежали сплошным потоком. В кухонный отсек заскочил ординарец командира группы Федя Силыч:
— Товарищ комиссар, Воронов приказал всем к выходу, — и побежал, снимая на ходу из-за спины автомат.
Шпагин вытер платком лицо, разом подхватил автомат, гранатную сумку и неверной походкой поспешил к выходу. Его обгоняли, хотя он бежал изо всех сил. Под ноги попался камень. Шпагин споткнулся, плашмя упал на скользкий холодный пол. Долго поднимался, встал, прошел метров двадцать и снова упал. Ноги подламывались, и он присел, чувствуя, что дальше идти не может. «Вставай, вставай! — приказывал он себе. — Ну же, поднимайся, комиссар!» В кровь кусая губы и сознавая, что лихорадка совсем вывела его из строя и что он в таком положении не боец, он сам себе вслух сказал:
— Филипп, не имеешь права, приказываю… Приказываю встать!
Пронька подкатил к Шпагину, оглядел залитое солнцем пространство: действительно, на кургане развевался красный флаг, как и в тот раз, когда захлебнулась первая попытка прорваться к высадившейся группе десантников. Пронька дохнул горячим:
— Реет флаг, разве не видите!
Шпагин смотрел в бинокль. Во рту его под черными усами дымилась самокрутка. Огонек уже припекал губы. Он выплюнул остаток самокрутки, передал Проньке бинокль:
— Глаза устали, посмотри-ка ты, чуть правее костра. Видишь, колодезный
— Может, сбегать узнать, в чем задержка? — не терпелось Проньке.
— Шутоломный! Куда побежишь, каждый метр простреливается, стеганут из пулемета и — поминай как звали.
После того как захлебнулась в огне первая попытка соединиться с новой группой десантников, минуло еще три дня. Съедена корова, из продуктов ничего не осталось. Но солдаты держатся — коровья шкура тоже пошла в котел: Мухтар «наколдовал», и супу хватило на всех. Немцы, отразив атаку, теперь не проявляли особой активности: по утрам и на закате они открывали пулеметный огонь, стрекотали по часу, а то и больше, как бы напоминая о своем присутствии. Весь же день стояла тишина, изредка нарушаемая гулом танков, патрулирующих вдоль подковки — линии обороны. Танки не стреляли, а, как говорил Пронька, выкобенивались: они кружили вокруг поселка, иногда почти вплотную подходили к каменоломням, танкисты, высовываясь из люков, горланили всякую гадость. По ним не стреляли: Воронов отдал приказ беречь боеприпасы для прорыва.
Танки, покружив, уходили на западную окраину поселка. В часы абсолютного безмолвия дежурившие на поверхности десантники видели на плоских крышах глинобитных домиков голых немцев: они загорали под лучами наконец-то появившегося солнца.
Журавль изогнутой ниточкой рисовался на небосклоне. Пронька напрягал зрение до рези в глазах, но сигнала не замечал. Опять напомнил Шпагину:
— Может, сбегать? — и повел биноклем правее: в окулярах замелькали домики. Около одного из них он разглядел группу гитлеровцев и, схватив винтовку, прицелился.
— Отставить! — приказал Шпагин. — Одним выстрелом все дело погубишь. Вот поступит сигнал, тогда и пали. Ты думаешь, мне легко смотреть на них…
Пронька подозрительно посмотрел на комиссара: «И для чего тебя, старика, кинули в десант? Опять губы дрожат». И так нехорошо стало на душе у Проньки, что он готов уже был высказать свои мысли напрямую, но в это время увидел, как артиллеристы выкатили орудия на позиции, подготовленные заранее, в ночное время. В черной, шевелящейся живой ленте Пронька приметил и Мухтара в поварской закопченной куртке. А рядом с начпродом лежал у штабелька Федя Силыч. Пронька поискал глазами командира группы и, не найдя капитана, шумнул Силычу:
— Ординарец! Разжаловали тебя, что ли?
Шпагин сердито «притормозил» Проньку:
— Бабкин, перестань болтать!.. Капитан находится на правом фланге. Он ждет сигнала с кургана.
Прежний командир для многих десантников еще жил где-то, то ли на правом, то ли на левом фланге, действовал. И действовал он стараниями Шпагина.
— Есть зеленая! — вдруг закричал Пронька.
Живая волна людей взбугрилась и разом перекатилась через каменный вал. Немцев, сидящих на завалинках, как ветром сдуло. Ударили пушки, заголосили пулеметы.