Беспощадная бойня Восточного фронта
Шрифт:
Дорога теперь шла среди холмов. Деревни становились еще более бедными, а грязи становилось все больше. Люди и лошади были на пределе своих сил. Грузовики и танки головных дозоров тонули в болоте. Движение останавливалось. Мы занимали очередную деревню и отдыхали в ней. Но больше всего страдали от голода. В животах было пусто. Приходилось поститься и терпеть невыносимые боли в желудке.
В одной из деревень мы застряли на долгое время. Выгоняли женщин из домов, заставляя их ютиться в трущобах. Не щадили ни беременных, ни слепых. Больных детей выбрасывали из домов в дождь, и для некоторых из них единственным пристанищем оставалась только конюшня или амбар, где они валялись вместе с нашими лошадьми. Мы убирали в комнатах, обогревали их и снабжали себя продовольствием из крестьянских запасов. Искали и находили картофель, сало и хлеб. Курили махорку [12] или крепкий русский табак. Жили так, не думая о голоде, который эти люди станут испытывать после того, как мы уйдем. Космодемьянское — так называлась эта деревня.
12
Неполноценный табак, который возделывается в России и Восточной
Тоска по родине окончательно овладела мной. Моя жизнь и мышление сосредоточились только на том, чтобы заснуть и не думать о голоде и холоде. Во сне я постоянно проходил свой роковой путь. Русский марш уходил куда-то в потусторонний мир. Вспоминал все, что любил и о чем мечтал. Но все свои благородные порывы, как и самого Бога, готов был променять на кусок хлеба. В этом новом для себя мире я не имел друзей. Здесь каждый заботился только о себе, ненавидел того, кому досталась богатая добыча, ни с кем не делился, только менял что-то одно на другое, пытаясь обмануть своего товарища по несчастью. Никто не вел ни с кем никаких бесед. Более слабый становился беспомощным, которого все оставляли в беде. Все это угнетало меня, но я уже стал таким же жестоким, как и другие.
Мы замерзали. Снег пока еще тонким слоем лежал на дороге, однако мороз крепчал, и дороги наконец становились проходимыми. Мы снова шли вперед. Время от времени вновь наступала оттепель, и приходилось идти буквально вброд, проваливаясь до колен в топкое болото. Холод пронизывал все тело, однако о зимней одежде для нас никто не позаботился. Если кое-кто и носил шерстяные вещи, то они принадлежали лично ему. Платки, шали, пуловеры, теплые рубашки и перчатки при каждой возможности отбирали у населения. Когда сапоги разваливались, то мы снимали их с ног стариков и женщин прямо на улице. Мучительный марш делал нас бесчувственными к чужому горю. Мы хвастались тем, что удалось забрать у русских, и делились впечатлением о том, как раздевали под пистолетом беззащитных женщин. [13]
13
В феврале 1944 года Вольфзангер пишет от руки «дополнения» к своей рукописи. Следующий фрагмент этого документа без точной даты находится в сохраненных материалах: «Никто не знал, где проходит линия фронта. Мы шли в неизвестном направлении, отстав от батальона. Тяжело ступали по колено в грязи, а к вечеру пошел дождь и стало совсем темно из-за тумана. Я шел последним. Потом возчики взяли меня с собой, посадив на телегу. Деревня; затем, очевидно, хаты. В нескольких окнах слабый свет! Возчик заснул, предоставив лошадям идти куда хотят; я закрыл глаза и задремал, пока не началось головокружение, которое разбудило меня. Телега соскользнула в котлован и свалилась. Боеприпасы, плащ-палатки и разные другие вещи лежали в грязи. Лошади тоже упали, ослабли и не могли выпутаться из вожжей, чтобы встать. Возчик ушел просить помощи, а я сел на плащ-палатку и стал ждать. Ночью пошел дождь, и я потащился в дом. Словно привидение, бледный, со слезящимися глазами, я вошел в хату. Женщина принесла молоко, девушка пододвинула ко мне пшенную кашу. Я ел молча, разделил свой шоколад и отломил ребенку. Затем почувствовал, что не могу сдержать слез и вышел на улицу. Так страшно стало быть одновременно человеком и солдатом. Возчики вернулись. Мы снова запрягли лошадей и пошли дальше в темноте. Я упал в канаву; холод пронизал меня насквозь. Я поднялся и пошел дальше. В каком-то доме заполз под кровать и лежал там между тряпьем, рядом с кошкой, на тонкой соломе, дрожа от холода, пока не погрузился в сон. Никто не нашел меня. Так я и провел всю ночь без всякой охраны. Утром мы шли снова под серым дождливым небом, в грязи, по холмистой местности. Проходили деревню за деревней, не зная даже их названий. Переночевали в школе на холме. Поставили винтовки в козлы, так как слишком устали, чтобы позаботиться о своей безопасности. Вероятно, мы остановились вдали от наших позиций на нейтральной полосе, скорее всего за спиной атакованных русских. Но мы уже не имели никакого отношения к боевым действиям, а только маршировали и бедствовали.
Фатеж. В этой деревне мы нашли дом, поймали гусей, ощипали и сварили. Ели кислый крестьянский хлеб. Затем выставили охрану. Вышли из деревни глухой ночью и почти один час шли, пока не подошли к колхозному двору, где стояли наши орудия. По часу каждый из нас нес караул, а потом два часа спали в подвале дома в грязи, на холодных камнях. Кругом бегали крысы. Едва мы проснулись, как снова надо было идти.
Судьба преследовала нас. Мы ненавидели самих себя. Любовь к ближнему умирала на войне. Никакая любовь, никакой смысл, никакие друзья не радовали нас. Даже для Бога уже не осталось места. Я читал Новый Завет. Его слова были последней надеждой, последним сопротивлением против страшной действительности и все же оставались для меня мертвыми. Ни проповеди, ни теоретические построения не могли справиться с этой жизнью, которую мы раньше не знали. Душа угасла и вырвалась разочарованным криком. Мы должны были ненавидеть самих себя, всякая любовь была забыта, разбившись у порога собственной судьбы.
Бог и звезды исчезли для нас в этом всепоглощающем горе. Солдатская боль порождала ангелов, демонов, богов и гениев, а война выхолащивала всю душу. Мы не знали границ своей участи. Смерть подходила к нам все ближе и ближе. Она не грозила мне, не показывала свою косу, но демонстрировала неприкрытую действительность. Я видел первых убитых в этой войне. Это были русские солдаты, которые заняли деревню и беззаботно устроились у кастрюли с картофельным супом, жадно вылавливая из него картошку. Наш авангард ворвался в деревню и уничтожил их всех. Они валялись в канаве на обочине, коричнебые, безмолвные, со сжатыми кулаками. Снаряд разорвался как раз среди них. Трава разрослась, осенние цветы расцвели, смыли свернувшуюся кровь с обезображенных тел. Я долго стоял рядом с трупом солдата, который, так же как и я, когда-то дожидался своей участи. Никаких мыслей не появлялось в моей голове. Я стоял молча. Убитый говорил за меня лучше, чем я мог бы когда-нибудь сказать: потерянная жизнь, война и близость смерти. Он лежал не захороненный, а за ним высился ряд березовых крестов, где, вероятно, лежали те, кого расстреляли из винтовки. Теперь их ничего не отличало друг от друга. Никаких ангелов у него не было, никакие духи не печалились о нем, и ничто не украшало его могилу, кроме травы и колосьев. Ночью над ним
Жизнь была похожа на маску, под которой скрывалась неизвестность. Никто не испытал ее боли, не ощущал своей вины за происходящее, однако не придется ли в какой-нибудь из будущих дней ответить за тысячу совершенных преступлений?
Я нес маску воина. И только через два года понял, какова была моя роль в этой войне, понял, что уже больше не буду таким, каким бы хотел быть. Но я все-таки знал, что буду им, если сумею завершить эту бессмысленную бойню.
Мы даже не ценили того, что эти русские делали для нас. А ведь зачастую, когда входили в дом, крестьяне одаривали нас махоркой, женщины добровольно несли пару-другую яиц, а девушки делили с нами молоко. А мы тем временем продолжали рыться в каждом углу дома, забирая все, что удавалось найти. Мы не хотели этого, но нужда заставляла нас. Во всех приказах нам напоминали, что мы находимся в побежденной стране и что мы господа этого мира. Мы продолжали идти вперед, линия фронта была еще далеко. Никто не интересовался нами. Ноги гноились, носки гнили, вши заедали нас, замерзающих, голодных, страдающих поносом, чешущихся, больных дизентерией, желтухой и воспалением почек. Мы шлепали по грязи и тине, иногда ехали верхом или держали неподвижными пальцами вожжи измученных лошаденок. Но этот страшный марш продолжался.
Снова вошли в деревню, одну из тех бесчисленных, названий которых даже не запоминали. Наступила ночь, и мы в темноте завалились в амбар. Там была маленькая печка, она горела, но не давала тепла. Солома была сырая, шинели и сапоги набухли. Мы лежали, дрожа от холода, истощения и ярости. Утром заняли дом, где только что умер ребенок. Женщины плакали над маленьким белым трупом и пели заунывные песни. Отец ребенка целовал его бледные руки и бескровный рот. И несмотря на это, обитатели дома встретили нас любезно и угощали тем, что бог послал. Никакого врача не было поблизости, и я выписал свидетельство о смерти. Старый крестьянин поблагодарил меня. Он рассказывал о своей жизни, о долгих годах тюрьмы и ссылки в Сибири, где он работал в цепях при суровом морозе. Мы не спрашивали, какое преступление он совершил. Его голубые глаза выражали покорность и доброту.
Плотник заканчивал строгать гроб из сырых досок во дворе. Женщины с песнями двинулись к мальчику, обрядили его в воскресную одежду, уложили на сено и вложили крест из двух сбитых дощечек в сложенные руки. Потом они закопали гроб в саду. Никакого креста не поставили, и только холмик возвышался на голой земле. Родители, братья, сестра покойного и их друзья пришли на поминки, где им подали жареного цыпленка. Нас также пригласили к столу. Хозяева этого дома оказались исключительно гостеприимными, хотя мы и не были дороги им.
Курск. [14] Мы почти не видели города. Обшарили дома в поисках пищи и шерстяных вещей. У работающего русского пленного отобрали все его имущество и табак. Накурившись, наконец спокойно уснули в тепле.
В деревне за Курском мы получили довольствие. Немного зимней одежды, плащ-палатки, шапки и перчатки. Деревня носила название Буденовка. Слухи о близких боях уже доходили до нас. Вскоре мы подошли к линии фронта. Мы стояли в карауле в этой заснеженной стране. На морозе кое-кто уже отморозил ноги. Пришла почта, и мысли мои вновь сосредоточились на моей мирной жизни. В свободное от службы время я читал и писал от утренней зари до захода солнца. Ночью мы спали в теплом доме. Снаружи стекла сковал мороз, свистел северный ветер. Белый снег мерцал при свете звезд. Затем снова начиналась метель, заваливая снегом все вокруг дома. В душе моей наступил покой. Я смотрел на темные ели, что высились у железнодорожной насыпи и освещались луной. Она посылала свой яркий свет на землю, которая приобретала какой-то синевато-коричневый оттенок. Падали звезды.
14
Вольфзангер в начале ноября 1941 года прибыл в Курск. 6.11.1941 г. В середине ноября начинается вторая фаза операции «Тайфун», которая полностью измотала плохо снабжаемые немецкие войска, подошедшие к Москве.
Однако иногда апатия охватывала меня снова. Впереди не было никакой надежды, я уже ни во что не верил, и даже война стала для меня какой-то пустой. Все простое продолжало существовать, но великое уже уходило от нас. Жестокая необходимость говорила о том, что наше лучшее время ушло в прошлое.
Разведка заметила противника. Мы поднялись по тревоге и отправились в путь с целью занять поселок Стешигри. Теперь для нас началась зимняя война на просторах русской земли. [15]
15
Штурм города, расположенного в 50 км северо восточнее Курска, начинается в последние недели ноября. 4.12.1941 года город был взят. На армейских картах он носит наименование Стешигри.
ЗИМНЯЯ ВОЙНА.
Штурм Стешигри.
Началось наше боевое крещение. Впервые мы услышали свист снарядов, треск пулеметов, рев минометных установок и разрывы гранат. И это уже была не игра. До этих пор, кроме сожженных деревень, подбитой техники, могил и пожаров на нашем пути от Курска, мы не видели настоящей войны. Правда, она уже тогда показала нам свое лицо. Однако теперь на наших глазах атакующие солдаты, сраженные пулями, падали на сырую землю. Лилась кровь, и брели по дорогам раненые. И если ранее мы не сделали из наших винтовок ни одного выстрела, то сейчас они уже пошли в дело.
В первый же день, выйдя на линию фронта, мы атаковали одну из деревень. Защищавшие ее русские быстро оставили свои позиции и бежали. Впрочем, и я потерял мою роту. Когда мы выходили из грузовиков, которые оставались в укрытии, я увидел плачущего солдата, который сидел в снегу. Он отморозил ноги и был не в силах идти дальше. Лошадь, которую он вел, упала. Я с трудом поднял ее, вывел на улицу и по следам добрался до деревни. Замерзший, постучался в первый же дом и попросил дать мне чего-нибудь поесть. Я не знал, что несколькими домами дальше ночевали русские солдаты, которых разбудили выстрелы нашей атакующей роты.