Шрифт:
Annotation
Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Сергей Гусев-Оренбургский
Бесприютный
Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Бесприютный
Бесприютный
В воскресенье утром Микитич не предчувствовал, что живет на свете последний день. В это утро он проснулся под плетнем своей бывшей хаты и долго не мог сообразить, где он и что с ним: необыкновенный какой-то мир распространялся вокруг него. Он сознавал лишь, что лежит в гуще лопухов, и видел над собою розовую зарю. Но от зари этой падала на него черная тень... тень шевелилась и была такою громадной, что ему было жутко смотреть на нее. Он вглядывался в нее багровыми глазами... и вдруг выругался, а потом принялся смеяться, когда эта тень, больно задев его за ногу, заколыхалась и пошла от него прочь. Он узнал соседскую корову, тотчас же узнал свою хату... и вспомнил, что корова больше не соседская и хата больше не его. Тогда он с трудом поднялся на дрожащие ноги, постоял, опираясь на плетень и наблюдая бессмысленным оком пустынную улицу.
Потом медленно двинулся вперед.
Он двигался без определенной цели, куда глаза глядят, потому что ему теперь все равно было, куда идти и что делать. Он шел, пошатываясь и произнося бессмысленные слова, босой и пыльный, в разодранной рубахе, шел, не зная, куда преклонить свою лохматую голову, да и не думал об этом. Голова эта была сейчас полна одною смутной заботой, которая пыталась выразиться в бессвязных словах, и не могла.
– - Стало быть, ежели... скажу ему, мол... штоб не сумлевался... потому я завсегда... штоб...
Так добрел он до казенной лавки, и дальше не пошел: дальше был мир чуждый и враждебный ему. Лавка еще была заперта. Он взобрался на крыльцо, поудобнее уселся, положил голову на верхнюю ступеньку и уснул. Спал он долго и сладко, не слыхал звона заутрени, не слыхал шагов людей, спешивших в церковь, и их насмешливых и негодующих слов. Зато, спустя долго, уже после обедни, лишь звякнул запор лавки, он мгновенно проснулся. На нетвердых ногах проник в нутро ее.
Стоял перед решеткой и говорил.
– - Василий Степаныч... будь милостивец!
Сумрачный сиделец холодно советовал:
– - Ушел бы ты лучше, до греха.
– - Василий Степаныч! Да штоб я на месте сдох, собака, коли ежели... ништо за мной... штоб того... пропадало ништо?
– - Уходи, говорю.
– - Поверь! Душа мучается... горю! Поверь Ермолай Микитичу! Чать знашь... первый житель был!
– - Много я таких-то знал.
– - Отдам... до последней денежки!
– - Здесь казенное место!
– - Понима-а-ем...
– - Понимаешь, так и уходи.
– - Да ведь Бог-то... Василий Степаныч... Бог-то у нас... один! Вот смотри... на колени встану... не погуби души! А я
Он встал на колени.
И еще долго прибирал разные слова, испускал слезные вздохи, пока сидельцу не надоело. Сиделец вышел из-за решетки и молча выставил Микитича за дверь. Микитич быстрыми и странными шагами сошел со ступенек и не мог остановиться до средины улицы. Он ничем не выразил протеста, остался стоять на растопыренных ногах, опустив руки, и тоскливо-бессмысленным взглядом смотрел из-под косм растрепанных волос на улицу, на церковь в конце ее. Кто-то со смехом кинул ему обидное слово, он не обратил внимания. Нутро его пылало, губы и рот пересохли. Он смотрел и видел вокруг себя какие-то мелькавшие серые тени...
И серой тенью расползалось над ним небо.
Оно давило его.
И некуда было укрыться от него.
Лишенною красок, серою казалась ему сельская улица, хаты на ней, пыльные деревья... и в конце точно загораживала выход серая церковь. И точно томился тоской и жаждой весь этот серый мир, томился в неподвижности своей.
Микитич покачивался и бормотал.
– - Стал-л-быть...
Но он и сам бы не сказал, что означало это слово.
Внезапно вдали, за церковью, он различил толпу народа и смутный говор достиг его слуха. Он медленно направился туда в неопределенной надежде. Церковь стояла среди площади, одной стороной своей выходившей на крутой, красноглинистый берег реки, три остальных стороны были застроены домами духовных, школой, пожарным депо и сельским правленьем. И лучше всех построек было новенькое сельское правленье с узорным крыльцом.
У крыльца грудился народ.
На крыльце стоял староста, рядом с ним писарь с бумагою в руках. Писарь читал, а староста время от времени тыкал в бумагу черным пальцем и говорил.
– - Вникайте, старики.
Толпа шумно отзывалась.
– - Вникаем.
– - Евто на шшот тово, штобы беспорядку не было...
– - Габернатор едет, знамо... понимаем!
Писарь читал дальше распоряжение, чтобы улицы были в чистоте и порядке при проезде его превосходительства, чтобы дома были украшены флагами и зеленью в знак радости населения н чтобы депутации встречали его превосходительство с хлебом-солью.
Вдруг позади раздался голос.
– - А магарычок будет, братцы?
Мужики обернулись.
И принялись хохотать.
– - Вот он... епутат!
– - Микитич!
– - Эй, слышь-ка, Микитич... епутатом назначим тебя, габернатора встречать.
– - Речь штобы...
– - Он сможет!
– - Ха-хха-хха!
Микитич жалко улыбался на их смех и, царапая грудь, пытался говорить шутливые слова.
– - Братцы... старички... Габерната... могу! Все расскажу, как и што... штобы знал!
Толпа весело гудела.
– - Ерой... ха-хха-хха!
Микитич ударял себя в грудь.
– - Ослаб Ермолай Микитич... А когда церковным старостой был, архереев встречал... в синем кафтане... и медаль была... вот тут. Покойник Макарий владыка на голову руку возложил: ты, говорит, человек хороший, Ермолай Микитич, ты, говорит... человек... хороший...
Микитич расчувствовался и заплакал.
И среди шумного хохота толпы он все повторял:
– - Человек, говорит... хороший...
Он возвысил молящий голос, все еще пытаясь подбирать шутливые слова.