Бессмертие
Шрифт:
Дети сидели на полу, поджав под себя ноги, и на коленях их лежали буквари.
— Сначала мы будем читать вслух. Повторяйте за мной: «хо-мо».
И все нараспев, нерешительно повторили: «хо-мо».
Только курносый Тагана неожиданно сказал по-русски:
— Сук березы.
И все засмеялись.
Тоня тоже улыбнулась.
— Правильно. По-русски это означает сук березы.
Шли дни за днями. Страницу за страницей познавали ее ученики, полюбив учительницу трогательной детской любовью. Вечером они слушали радио и русские сказки. Тайком,
Но неожиданная тревога омрачила радость Тони Ковылевой.
Веселый Мюс, шалун и забияка, один из самых смышленых учеников, был неожиданно увезен отцом.
Отец, гордый успехами своего сына, поехал с ним по стойбищам, и Мюс, как подобает взрослым, сдержанно и неторопливо читал слушателям шестнадцатую страницу букваря:
К озеру поеду. Нарты найти мне надо. Шкуры песца собрать надо. Хора шкуры собрать надо. Лончака шкуры собрать надо. Шкуры увезти надо. К озеру поеду.— Это — научная книга, — хмурясь, говорил Семка, отец Мюса. — Эту книгу никто, кроме русской хабени, читать не умеет, а Мюс умеет.
Слушатели цокали от восхищения языками, завидовали Семке и сами посылали детей учиться к русской хабене.
Объехав стойбища, Семка сказал сыну, улыбаясь:
— В книге написано, что тебе много надо. Шкуры песца собрать надо. И к озеру ехать надо. Подумай-ко теперь, парень, что тебе в школу тоже надо. В Красный чум ехать надо. И хорошо учиться надо.
И, уверенный в великом будущем своего сына, он отвез его к Тоне.
А ночь вступила в свои права. Едва заметная светлая каемка на юге пропала, но звезды в ночи по-прежнему были бледны. И только Нгер Нумгы гордо стояла почти над палаткой Тони Ковылевой, яркая и холодная. Лишь иногда ее затмевали сполохи северного сияния. Долгими часами Тоня наблюдала за тем, как они рождались и умирали.
Нежно-сиреневый круг поднимался от океана и, пламенея с каждой минутой, переливаясь радугой, мерно качался над горизонтом. Он доходил до зенита, до Нгер Нумгы, и, став рубиновым или пунцовым, медленно таял, умирая.
Но проходило полчаса, и над океаном бесшумно взрывались два огненных гейзера, их сменяла арка, палево-золотистый конус — бархатный занавес, за которым находилось царство вечной темноты.
В такие минуты Тоне казалось, что она чувствует дыхание вечности, и мир ей становился до боли мил и чудесен.
— Хорошо, — шептала она и засыпала крепким счастливым сном.
В одну из подобных ночей пришел к ней Хойко. Он долго слушал патефон, а потом сурово нахмурился и сказал с важностью:
— Я поеду в Красный город, хабеня. Я решил стать учителем. И лучше не отговаривай меня.
Тоня засмеялась. Ее умилила его торжественность.
Хойко обиделся.
— Тебе
Тоня подошла к юноше и, как тогда, при первой поездке по пармам, крепко обняла его за шею.
Юноша вывернулся из рук девушки. Голос его дрожал от смущения.
— Не надо целовать… Я… тогда… не смогу уехать…
Но минуту спустя он смилостивился.
— Поцелуй. Только раз… и в щеку… чтоб и потом вспоминал о тебе… Ладно?
Тоня с серьезностью выполнила его просьбу. Она подарила ему несколько книг и стопочку тетрадей. Провожая его из палатки, она на прощание вручила несколько писем. Про толстое письмо в синем пакете сказала:
— Здесь написано о кулаках и ограбленном обозе. Отдай его председателю окрисполкома под расписку. Скоро в тундре не будет хлеба. А ведь ты не хочешь, чтоб мы умерли с голоду.
— Не хочу, — сказал Хойко, — я не эксплуататор.
И, пожав крепко Тоне руку, он твердой походкой вышел из чума.
«Хороший парень», — с нежностью подумала девушка. И непонятно отчего вздохнула.
Всю последнюю неделю не стихали острые морские ветры.
Тоня сидела у печки-каленки и с тревогой смотрела в желтое целлулоидное окошечко:
«Неужели не придут?»
Маленький черноглазый Тагана, болеющий чахоткой, круглый и веселый Пайга, подвижной, как волчок, Мюс, угрюмый Сармик — ее ученики — вчера сказали ей, что учиться дальше не смогут, потому что родители уезжают в Усть-Цильму и Архангельск за хлебом и некому пасти стада. У маленького Тагана сильно заболела мать, и она попросила прислать ей шамана, чтоб тот за последних пять оленей спас ее от смерти. А спасти ее мог только хлеб…
Тундра голодала.
«Не придут», — думала Тоня и растирала ладонью виски. У нее все чаще и чаще начинала болеть голова.
В палатку вошел Егор Явтысый.
— К матери Тагана смерть приехала.
— Пойдем к Тагана.
Они пошли между чумов.
В крайнем чуме, у костра, раскинув руки, бредила седая женщина. От болезни лицо ее почернело. Прерывисто дыша, она тихо звала сына:
— Та-га-на… Та-га-на…
Сынишка, сухими глазами уставясь в огонь, левой рукой гладил лоб матери. Он очень хотел есть, но у них вышло все мясо. Они съели даже то, что позавчера дал из своего маленького запаса старый Егор.
— Неужели из города не привезут хлеба и пороха? — тревожно спросил Явтысый. — Если бы порох, я смог прокормить бы всех детей и стариков один. Хлеба ни у кого нет. Молва ходит по тундрам, что в городе тоже голод.
— Неправда, — сказала Тоня, — этого не может быть. И хлеб и порох есть в городе, и твой сын сегодня все это привезет.
«Зачем я их обнадеживаю?» — неожиданно подумала она и быстро вышла из чума. Из серенького чемодана, что лежал в палатке, она достала последний кусок черствого белого хлеба. Хлебная крошка присохла к переплету коричневой книги.