Бессмертие

Меньшиков Иван Николаевич

— Ты слышишь, Явтысый?

— Я все слышал, — ответил Явтысый, отодвигая занавеску и подходя к костру.

Тоня подбросила хворосту в огонь и внимательно всмотрелась в шамана. Глубокий шрам перерезал лицо человека.

— Кто это так вас отметил?

— Я, — сказал Явтысый. — Тогда я батрачил у Васьки Харьяга и хотел вступить в колхоз. Васька Харьяг пробил мне голову хореем, а я испробовал свой нож.

— Да, добрый шаман, добрый…

Тоня помолчала, взяла топор и, положив его за занавеску, сухо сказала:

— Через полчаса ты

должен быть за десятой сопкой отсюда, а за болтовню рассчитаемся в свое время.

Тадибей взял свой бубен, снял священную одежду и вышел из чума в сопровождении Явтысого. Через несколько минут Тоня услышала свист и удаляющуюся упряжку.

Явтысый вернулся, сел у костра, закрыв неблюйной шкуркой лицо умершей.

Тоня сидела, опустив руки, и по лицу ее бежали слезы, скатываясь к губам. Она слизывала их.

Мать была далеко, и Москва далеко, но теперь ей, как никогда, хотелось жить…

Тропой колхоза „Нгер Нумгы“

Окутанная снежным вихрем, мчится упряжка от стойбища к стойбищу.

Человек-молва вскакивает с нарт у чума, вползает в него и хрипит:

— Гибель нам! Всех погонят в колхозы! Гоните стада за Урал, в горы Пай-Хоя.

Выскочив из чума, человек, задыхаясь, мчится к следующему стойбищу…

А тем временем милиция тщетно пытается поймать человека-молву, брата Васьки Харьяга.

Начальник милиции сопровождает хлебный обоз в голодное стойбище и думает о неизвестной ему девушке — Тоне Ковылевой, написавшей гневное письмо председателю окрисполкома. Начальник милиции ежится от мороза. Ему хочется спать, но он знает, что этого делать нельзя. Пока еще олени могут бежать, он обязан не спать.

— Охэй! — кричит он, и голова его кружится от усталости.

Сквозь целлулоидное оконце палатки по-прежнему блестел далекий и мертвый звездный мир. Тоня привыкла к нему за эти печальные дни. И это небо за палаткой, угрюмое и неизменное, даже утешало ее своей обычностью.

К палатке кто-то нерешительно подошел.

— Войдите, — сказала Тоня и спрятала руки под одеяло.

Вошла маленькая курносая женщина с вязанкой дров. Она заботливо улыбнулась девушке и затопила «времянку». Целлулоидное оконце сразу запотело, и у Тони как-то веселее стало на душе.

— Болит? — спросила участливо женщина.

— У меня сегодня праздник, — почему-то ответила Тоня. — Новый год наступает, пусть приходят все ко мне в гости.

Женщина торопливо вышла. Тоня откинула одеяло и стала посреди палатки у клокочущей печки. Руки ее моментально покрылись гусиной кожей. Она открыла желтый фибровый чемодан, пахнущий сыростью и свежестью малоношеных вещей, и достала сиреневое платье. С нежностью расправив складки, она надела его. Натянула на ноги липты — меховые чулки — и пимы. Посмотрев на запорошенные чумы, она вытащила из-под кровати радиоприемник, последнюю сухую батарею, имевшуюся у нее, и включила накал.

Катодная лампа засветилась чудесно-золотым

светом, репродуктор прокашлялся и захрипел. Тоня повернула лимб вариометра, и тихий свист ветра и больших пространств наполнил палатку. И было очень хорошо в это мгновение сидеть в теплой палатке, забыв о голоде, о человеческих страданиях, о том, что за тонкими стенками палатки стоит огромный и печальный мир ледяных пространств, страна холмов, озер и болотистых низин под этим мглистым небом и россыпью бледных арктических звезд.

Тоня поворачивает лимб, переводит приемник на короткую волну. Визг норвежской радиостанции, затухающая музыка парижской консерватории, военные марши с Запада. Москва. «Последние известия».

— …До Нового года осталось полчаса, — неожиданно врываются в сознание Тони слова диктора. — Поздравим всех живущих на великой русской земле с наступлением Нового года.

Тоня смотрит на ручные часики и с трепетом следит за минутной стрелкой.

Музыка затихает.

«Сполохи», — думает она и вспоминает под тихую и печальную музыку Костю, столик-кафедру на третьем этаже фабрики, талончики: «драп», «бостон», «шевиот».

«Костя, милый Костя».

Веселая музыка нисколько не развлекает ее. Топя садится на кровать, прячет лицо в подушки, и плечи ее тихо вздрагивают.

В палатку входят старик и старуха из соседнего чума.

— Не плачь, девушка, — говорит слепая старуха, наклонив сосредоточенное лицо над Тоней, — мы тебя любим у тебя сегодня большой праздник, а ты плачешь!

— Не надо плакать, девка, — говорит старик, — я убил медведя, и все стойбище сыто, а твою долю я тебе принес.

И охотник показывает Тоне большой кусок заиндевевшего мяса. Тоня печально улыбается и внезапно, чувствуй приступ тошноты.

— Дайте… мне… поесть… — просит она, теряя сознание.

Когда она открывает глаза, незнакомый человек кладет ей на лоб жесткую руку.

— Ничего, Тоня Ковылева. Ты молодая. Теперь веселее будет жить…

Начальник милиции тепло улыбается и сам готовит девушке кофе, распечатывая финским ножом консервную банку.

Вместе с теплыми ветрами, прилетевшими от лесов, появились на тундровых сопках первые ворюи — проталины. Снега пожелтели и поползли к оврагам и болотистым низинам. Из озер потянулись по ветру дымчатые утренние туманы, а, когда из моря выплывало солнце, на проталинах поднимали задорливое щебетанье пунухи.

Миша Якимов любил северную весну.

Как только наступала весна, он приезжал в Красный город, который когда-то сам строил. Сидя в окрисполкоме, он спешил закончить со всеми делами, связанными с тунсоветом.

Но странно: чем он упорнее работал, тем больше росло дел.

По Печоре уже плыла ледяная шуга, позванивающая, как тонкое стекло. Приходил и уходил последний пароход, и только тогда Миша Якимов вспоминал, что отпуск его прошел. Провожая иностранный лесовоз, Миша с грустью думал о далеких теплых морях.