Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт
Шрифт:
Раньше Джесси думала, что сердце ее окончательно разбито, теперь она понимала, что оно лишь в межумочном состоянии, переживает своего рода лунатический приступ горя от постигшей ее утраты. Она всегда осознавала, что время залечит ее горестные раны, что к ней вернутся силы, что она в состоянии продолжить род, может зачать и родить новых сыновей. Она знала, что выживет.
Теперь же она почувствовала, что шансов на выживание нет, теперь ее сердце, ее сознание, ее дух были сломлены нескончаемой, бессмысленной и жестокой трагедией человечества.
Она поняла, что горько заблуждалась, а ее мать была права. Всего несколько месяцев назад, увидев выражение жалости в глазах матери, она с ходу отвергла ее, не нуждаясь в жалости и думая, что мать не понимает, какой стойкостью обладает ее дочь против изменчивой фортуны. Ее рассудок восстановил
— Мне нравится молодой человек, Джесси, но пойми меня правильно, он как твой отец! Он будет всегда стремиться пробиваться наверх, используя большую дубинку, совсем как Том Бентон, и поэтому вокруг него всегда и повсюду будут враги с кинжалами и клеветой, готовые при первой возможности нанести удар. Ты не будешь знать ни тишины, ни покоя, Джесси. Вы будете жить в обстановке конфликтов и разногласий, борьба проникнет в саму пищу за вашим обеденным столом, отравит молоко, каким вы будете вскармливать своих детей. Это плохо для женщины, Джесси. Это все в ней убивает, уничтожает тот самый внутренний дух, который должен вселять в нее чувство покоя и безопасности, чтобы жить счастливо и растить детей. Работа мужчины не имеет значения: ведь это раболепный труд, который следует выполнить как можно быстрее, чтобы заработать на жизнь, и, когда он приходит домой, его обязанность — стереть следы такого труда, как стирают грязь с ботинок. Моя бедная девочка, как мне тебя жалко! Как много горя и страданий ты готова принять!
Положение женщины действительно определено природой: управлять домом, растить детей, содержать в порядке дом, холить детей и мужа. Она не должна переступать эту границу, она не должна выходить на арену конфликта, настаивать на праве работать и сражаться бок о бок с мужем, переносить удары, опустошенность и разочарования, свойственные конфликтному миру мужа. Итак, она была не права: ей следовало бы выйти замуж за кого-то вроде кузена Престона Джонса, несмотря на то что была восхищена Джоном и любила его; она должна была вдуматься в слова матери об агрессивном и невоздержанном самце и осознать, учитывая его откровенно задиристую натуру, что будут осложнения, будут волнения, глубокие и критические, и они поставят под угрозу все — не только их здоровье и положение, но и само их существование.
Это уже стоило жизни их сыну. Теперь речь идет о ее собственной судьбе. Она понимала, что в ней нет больше сил вновь поверить, надеяться на упорядоченное и безмятежное существование. Ей было всего двадцать четыре года, но она вынесла целый век страданий, ее сердце постарело и усохло в груди. Эта грудь также умерла, в ней высохло молоко. Бабушка Макдоуэлл сказала ей в последний раз в Черри-Гроув:
— После того как ты выйдешь замуж за своего молодого человека, у тебя будут свои битвы, будут шрамы, но ты будешь носить их так, как носила моя мать, словно медали за храбрость.
Бабушка Макдоуэлл переоценила ее, как переоценивала и себя. Она не может более выдерживать сражения, носить на себе шрамы.
Во всем этом она винила только себя. Она была агрессивной женщиной, упрямой и решительной. Она вздумала изменить положение жены, сделать из себя нечто большее, чем домоправительница и продолжательница рода. Она думала укрепить дух мужа и содействовать успехам мира за счет использования выдержки и рассудка, дарованных Богом ее полу. И теперь за семь лет она сознательно и слепо уничтожила все это: своего сына, себя, своего мужа. Ибо как может Джон выжить с омертвевшей женщиной под боком, с женщиной, любовь которой к нему вытравлена из ее сердца человеческой жестокостью? У нее не было жалости к малютке — он умер и навсегда ушел; она чувствовала жалость к живущим, к тем, кто будет глубоко опечален ее смертью: к мужу, дочери, отцу, матери. Если бы она не работала так упорно во время суда, не посещала ежедневно заседания, не подвергала себя эмоциональным испытаниям, стуже и перегрузке, она не навредила бы своему ребенку. Она убила своего сына столь же сознательно, как майор Каммингс убил волчат. Ее муж должен ненавидеть ее за это. «Он меня ненавидит, — думала она, — но он слишком добрый, чтобы показать мне это. И разве он не должен меня ненавидеть, ведь я разрушила его карьеру, я ответственна за его неприятности, я подстрекала его к бунту?
Я хотела быть хорошей женой и старалась стать ею; теперь я понимаю, что наилучшая жена — в наименьшей
Ах да, — думала она с ужасающей отчетливостью, — если бы только. Всего несколько слов, а каковы их последствия! На этом длинном пути они привели меня к нынешнему страшному моменту. Несколько часов назад я сказала, что нет более глубокого горя, чем смерть сына. И в этом я заблуждалась: еще большим горем является осознание близкого конца любви и супружества с мужчиной, который был воплощением мечты. Я не могу поехать в Калифорнию встретить его, я не выдержу путешествия, я не смогу повторить все сначала. Меня сломит мысль о повторении ошибок, что все начатое придет к тому же несчастному концу. Я не подхожу для Джона. Я убила свою любовь к нему, потому что убила внутри себя все, способное чувствовать. Что даст ему жизнь с лишенной сил женщиной? Не лучше ли дать ему возможность уехать в Калифорнию и без меня построить новую жизнь? Я могу ему лишь навредить. Но могу ли я нарушить мою клятву, позволить ему приехать на место и там узнать, что я никогда не приеду? Он сказал, что моя вера в него есть скала; когда эта скала рассыплется, что будет с ним? Боже мой, — шептала она, — что я должна делать?»
Завывание волчицы, оплакивавшей своих волчат, доходило до стен хижины, постепенно приближаясь и приближаясь, так что Джесси почувствовала: оно уже в самой хижине. Молодые собаки, ютившиеся в закутке между двумя хижинами, подвывали от страха, и ветер прерий своим свистом в углах строений усиливал тревожное чувство.
Джесси поднялась с постели и принялась ходить сначала вдоль, затем поперек хижины, натыкаясь на стол, стулья, кровать, горькие слезы болезненно застревали в горле.
Перед ее мысленным взором возникла фигура отца в библиотеке, затемненной опущенными шторами. Он молча плакал, потому что жену свалил паралич. Она ясно слышала его слова, прорывавшиеся в паузах между воем волчицы:
— Джесси, ты не понимаешь, что такое быть не в состоянии дать отпор. Это все равно что получить удар в темноте: ты не знаешь, кто твой противник, не знаешь, куда повернуться, что сказать или сделать. Я никогда не чувствовал себя беспомощным, но теперь…
Теперь ей нанесли такой удар; она чувствовала себя беспомощной, потому что не могла ответить. Кто был противником?
Джесси услышала голоса, и среди них — голос мужа. Она поспешно налила воды из глиняного кувшина в эмалированный таз, ополоснула покрасневшие глаза, прополоскала рот и вымыла лицо. Ее родимое пятно под губой припухло, покраснело и пульсировало. Она вытерла руки и лицо полотенцем, причесала волосы, прислушиваясь к быстрым шагам Джона, приближавшегося к хижине. Она поворошила угли в камине, подбросила хворосту и подвесила чайный котелок.
Это были ее последние часы с мужем. Джесси осознавала, что в качестве последнего акта доброты она должна скрыть от него свои переживания. Она не должна ослабить его в канун экспедиции, поскольку эта экспедиция наиболее важная из всех, ибо ему, более чем когда-либо, необходим успех именно сейчас, когда он дискредитирован, стал человеком, лишенным профессии. Она должна придать ему силы и отвагу идти вперед, добиться успеха и восстановить свое славное имя.
По выражению его лица она поняла, что он догадался о ее переживаниях. Ей стало легче, когда выяснилось, что он неправильно угадал источник ее переживаний. Он поцеловал ее в щеку, прошептав:
— Храбрись, маленькая леди. Это будет самая короткая разлука из всех. Через два, самое большее через три месяца мы будем вместе в Сан-Франциско. Я покажу тебе прекрасный пролив из Тихого океана в залив Сан-Франциско. Мы займемся приобретением строительного леса и мебели для нашего дома с окнами на океан.
Джесси улыбнулась, а затем с нарочитой веселостью воскликнула:
— Ты пришел раньше, чем я ожидала! Я выгляжу ужасно. Дай мне несколько минут.
Она отошла в угол хижины за камином, достала из своей сумочки румяна и подкрасила щеки, потом распустила волосы, расчесала их, выровняла пробор и заколола пряди на затылке. Она удивилась тому, как легко можно все разыграть, ведь когда все потеряно, то и нечего терять; когда исчезли чувства, какое имеет значение, наиграны они или нет?