Бессонница

Крон Александр Александрович

–  Нет, милая барышня, этого я не подпишу.

–  Почему? - Взгляд из завлекающего становится жестким.

–  Это не то, что я говорил.

–  А кто же это все говорил? Честное слово, вы придираетесь. Кое-что пришлось подредактировать. Редактировали же и Чехова и Толстого...

Мне сразу становится скучно.

–  Милая барышня, - говорю я. - Давайте договоримся о том, что такое интервью. Интервью - так мне до сих пор казалось - редакция берет в тех случаях, когда ей хочется узнать личное мнение специалиста, выраженное притом в присущей ему индивидуальной форме. Если мои взгляды и форма, в которой я их привык выражать, редакцию не устраивают, а она хочет найти в интервью отражение

своих собственных взглядов, ей следует отказаться от этого жанра или обратиться к кому-нибудь другому.

–  Какой же выход? - Вид у нее такой, будто виноват во всем я, а ей по доброте душевной приходится все это расхлебывать.

–  Выход самый простой. Напечатать как было раньше.

–  Это невозможно. Я поклялась главному, что уговорю вас, в хорошенькое положение вы меня ставите. Да и поздно, полоса уже сверстана. Ну почему вы такой, прямо не знаю... Я не вписала вам ни единого слова.

–  Вписали.

–  Где? Покажите.

–  У вас есть мой оригинал?

–  Нет, конечно.

Чистейшее вранье, я его видел.

–  Хорошо, обойдемся. - Я проглядываю гранки и почти в самом конце среди традиционных вопросов о моих вкусах и пристрастиях нахожу вопрос: "Ваши любимые композиторы". Прекрасно помню свой ответ: Бах, Франк, Мусоргский, Скрябин. Франк куда-то исчез, а на его месте таинственно возник Петр Ильич Чайковский.

–  Куда девался Франк?

–  Кто такой Франк?

–  Вот это мило! Цезарь Франк.

–  Цезарь?

–  Или Сесар по новой транскрипции. Бельгийский композитор и органист.

–  Хм. Вы его так любите?

–  Очень.

–  Ну хорошо. Я позвоню, чтоб вставили.

–  А откуда взялся Чайковский?

–  Вы что же, не признаете Чайковского?

–  Люблю Пятую и Шестую. Романсов терпеть не могу. Во всяком случае, он не мой любимый композитор.

–  Странно. Чайковского все любят.

–  Послушайте. - Я опять начинаю глупо горячиться. - Неужели я должен вам объяснять, что любовь неподвластна авторитетам? Вы преклоняетесь перед корифеями науки, уважаете своего главного редактора, а любите Васю или Петю, и никто не вправе требовать у вас отчета за что и почему.

–  Это другое.

–  Ничуть не другое. Вы любите Чайковского, а Шаляпин не любил и почти никогда не пел. Он любил Мусоргского. Горький не любил Достоевского. А я люблю. Толстой не любил Шекспира...

–  И вы тоже?

–  Гамлетом восхищаюсь, а Отелло не выношу. Типичный ренегат. Вспомните, чем он хвастается... Вы скажете: Отелло - человек своей эпохи, и будете правы. Но от этого он не становится мне милее.

–  Пушкин сказал: Отелло не ревнив, он...

–  Доверчив, знаю. Вот и доверял бы Дездемоне. Почему-то все видят вину Отелло только в недостатке прямых улик. Согреши Дездемона на самом деле - и никто из моих цивилизованных современников уже не сомневается в праве хватать ее за глотку. Мне противен Арбенин, и я не понимаю, как можно воспевать Стеньку Разина не за его действительные подвиги, а за то, что он утопил женщину, пусть даже классово чуждую, но только что дарившую ему радость, женщину, с которой он был близок... И утопил-то не в гневе, даже не из ревности, а испугавшись за свой авторитет. Эту песню я не люблю, а вот есть такая песня "Прощай, радость, жизнь моя" - ее я могу слушать без конца, хотя не берусь объяснить вам, в чем ее магия. Разве это можно и, главное, разве это нужно объяснять? Я не люблю "Гаргантюа", а "Уленшпигеля" и "Дон Кихота" перечитывал по многу раз. Зевал, читая Тургенева, а к сорока годам полюбил. Я ведь не преподаю в средней школе я никому не навязываю свои вкусы. Ну зачем вам надо, чтоб я любил Чайковского?

–  Я вам открою секрет. В будущем году в Москве открывается

всемирный конкурс.

–  Ну?

–  Имени Чайковского.

–  Ну?

–  Не понимаете? Получается очень в жилу.

Надо бы смеяться, но я отчего-то вспыхиваю.

–  Слушайте, - говорю я. - Покончим дело миром. Выяснилось, что эта злосчастная беседа вам совершенно не нужна.

–  То есть как это...

–  Не нужна. Вас не интересует, что я на самом деле думаю. Вам нужно, чтоб было "в жилу". А мне неинтересно скреплять своей подписью домыслы вашего редактора. Разойдемся. Я сейчас ему напишу...

–  Вы с ума сошли! Да он мне голову оторвет.

Это, положим, вранье. Такие хорошенькие самоуверенные головки держатся на плечах достаточно прочно. Наверняка есть влиятельный папа... Поэтому я молчу. Девица всплескивает руками:

–  Да вы что? Вы понимаете, что значит вынуть материал из номера? Вы что, хотите, чтоб меня уволили?

–  Вас не уволят, - говорю я. - И вообще это запрещенный прием.

Под моим упорным и насмешливым взглядом гостья сдается:

–  Ну хорошо, ваша взяла. Я-то не пропаду. Но вот для Якова Семеновича, ну, для того, кто брал беседу, это будет катастрофой. Он очень грамотный работник, но уже немного старомодный, и его хотят вывести на пенсию. А ему нельзя на пенсию - у него семья.

На этот раз это правда. Во всяком случае, похоже на правду.

–  Ладно, - говорю я. - Это тоже запрещенный прием, но против него я бессилен. Давайте.

Подписываю гранки. Шариковая ручка рвет рыхлую бумагу. Гостья облегченно вздыхает, и можно догадаться, что победа далась ей нелегко.

–  Вот и умничка, - говорит она. - А теперь вы напишете мне статью о поездке во Францию.

–  Ну нет! - Я опять зол, особенно раздражило меня это покровительственное "умничка". - Статью о Франции вы напишете сами. Тем более вы гораздо лучше меня знаете, что я должен был там увидеть и что я по этому поводу думаю. Еще раз напоминаю - ваше время истекло.

На этот раз она по-настоящему обижена. Молча засовывает гранки в портфельчик и так же молча, не прощаясь идет к выходу. Я иду вслед - долг хозяина вызвать ей лифт - и внутренне киплю. Если эта девчонка не скажет мне хотя бы "до свиданья" (бессмыслица, если вдуматься, какое там свидание...), я сумею преподать ей урок хороших манер.

Но еще в дверях она круто поворачивается и выпаливает мне в лицо:

–  Вы ужасный человек! Да, да, ужасный. Мне говорили, я не верила, а теперь вижу сама - вы ужасный, ужасный... - И, не договорив, бежит по лестнице вниз.

Я возвращаюсь к себе несколько озадаченный. "Мне говорили..." Интересно, кто это говорил? Черт возьми, может быть, я и в самом деле ужасен? Ни одну версию не следует отбрасывать без проверки.

Стыдно признаться, но после ухода моей посетительницы мне не сразу удается вернуться к прерванным занятиям. Меня уже не беспокоит судьба моего интервью и смешит нахальная девица. Моя мысль напряженно работает: я вспоминаю, сопоставляю, строю догадки. Вероятно, именно так рождаются открытия. К сожалению, занимает меня совершеннейшая ерунда. Кто и что обо мне говорил? Каким образом эта девица пронюхала о моих неудачных опытах? И совершенно так, как в те редкие моменты, когда нам открывается краешек истины, происходит венчающая поиск вспышка - всеозаряющая, всеобъясняющая, всеразрешающая: Лида! Сразу все становится на свои места. Конечно, Лида знала об опытах, Виктор привез меня домой еле живого, мы не могли ничего скрыть. И наверняка нахальная девица - одна из Лидиных новых подруг, или, как любит говорить Лида, "поклонниц". Вот чем объясняется беглый, но внимательный осмотр квартиры, расспросы... И вот кто говорил, что я ужасный, ужасный человек...