Бессонница
Шрифт:
– Поторопились.
– Ну, а "Яр" существует?
– Не знаю, давно не был. Что там теперь, Леша?
– Гостиница, кажется.
– Как? А ресторан? - взвился Граня.
– Раз гостиница, то и ресторан.
– А! Харчевня. В "Яре", милостивые государи мои, не питались. - Он произнес это слово с отвращением. - В "Яре" кутили. Уходили в большой загул. Во всю ширь русской души, тревожной и ищущей. Шампанское лилось рекой. А какие люди там бывали, какие женщины... А пели как! Три хора было цыганский, малороссийский, венгерский. Одна венгерка была - тысячу за ночь, и не жаль. А потом на заре по снежку... Вы мальчишки против меня, вы всего этого не застали.
– Ошибаетесь, -
Граня блеск заметил, но расценил по-своему.
– Верю! - закричал он. - Вы один меня поймете! Я человека за версту чую. По глазам вижу - огурчик острого засола. Вот он, - Граня выкатил на меня диковатые глаза, - ученый человек, интеллектуал высокой марки, но он нас с вами - не поймет. Душа у него есть, а порыва, отчаянности этой - нету. Извините великодушно. (Я охотно извинил.) Вот что, - зашептал он в неожиданном приливе восторга, - приезжайте нынче ко мне в "Тройку". Доедете до Пасси, а там вам любой ажан покажет...
– Ваш ресторан? - спросил Успенский без особого интереса.
– Мой? - Граня горько засмеялся. - Разве на этом свете есть что-нибудь мое? Жена и гитара. Жену кормлю я, гитара кормит меня. Ресторан давно уже не мой. Хозяин - сосьете аноним. Компрене? Управляющий - хорват, притворяется русским, повар - алжирец, звать Мохамед, гостям врем, что татарин. Гарсоны, то бишь половые, - щенки, одно звание что русские, Васья, Петья, Смирнофф, Орлофф, а послушаешь, как этот Васья картавит, и плюнешь... Я - никто, но все держится на мне. Я - консейер ан шеф де загул е кутёж рюсс. Компрене? Консультирую Мохамеда на кухне. Учу мальчишек носить рубахи с пояском и кланяться, сам стригу их под горшок, ни один здешний фигаро этого не понимает. Заправляю всей эстрадой. И сам пою - не в зале, конечно, а за столом, в кабинете, для приличной компании. Пою цыганские таборные, старый русский романс, и шуточные, и такие, знаете, с перчиком, для любителей... Голоса у меня уже нет, во есть манера, знатоки это сразу чуют. Но знатоков все меньше. А я - Последний-Кто-Еще-Помнит!
– И вы ни черта не помните, - неожиданно сказал Успенский, оторвав глаза от разложенных перед ним бумаг. - Ночи безумные, шампанское рекой, передразнил он с холодной усмешкой. - Ни одной ночи вы уже не помните, а помните свои россказни, записали на пластинку и крутите. Да и пластинка-то поистерлась...
Это было жестоко, и я всерьез опасался, что гигант вспыхнет. Но он промолчал. И даже как будто съежился, стал меньше.
– Справедливо, - сказал он после паузы, во время которой Паша вновь уткнулся в бумаги. - Больно слышать, но пас. Забывать стал. Под восемьдесят уже. Много прожито, много выпито, силушка-то - ау! Было время - подковы ломал, кочерги гнул. А пел как! Школы никакой, а ведь с Юрием Морфесси сравнивали. Бывает и теперь, - он вновь оживился, - редко, но бывает: подберется хорошая компания, выпьешь в самую меру, распалишься - и прошлое встает передо мной... И тогда пою вдохновенно, так пою, что слезу вышибаю. Но - редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят - дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр - дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят - из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.
– Богаче? - спросил я.
– Шире. Американец - он заводится. Разгуляется - ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура - не сердись, не сердись, я любя! но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники...
–
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош - не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в "Тройку". Угощу на славу. Понимаю, - он замахал руками, - кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная - издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст - дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs*, - сказала она. - Евграф, представь меня москвичам.
______________
* Здравствуйте, господа.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse*. - Он нарочно произнес немое "е" на конце, получилось "эпузе".
______________
* Честь имею представить мою супругу.
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. - La belle Nina Soldatenkoff*, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая "la belle".
______________
* Прекрасная Нина Солдатенкова.
– Замолчи, дурак, - сказала старуха, смеясь. - Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux - догадался я), вероятно, уже зазывал вас в "Тройку"? - Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. - Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите - Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance*. Евграф вам споет. Когда он в ударе - увы, все реже, - он еще может...
______________
* коронное блюдо.
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, - сказал он с неожиданной злобой. - Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, - яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. - Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! - сказал Вагнер. - Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.