Бессонница
Шрифт:
– Большие, - спокойно подтвердил Вагнер. - Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем - моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
За портьерой оказалась тяжелая резная дверь, Вагнер толкнул ее, и мы очутились в большом продолговатом зале с зашторенными окнами, освещенном только скрытыми лампами дневного света. Слева от входа стояли рядами обычные ломберные столики, все до одного пустые, в центре зала - стол побольше, затянутый парусиновым чехлом, и, наконец, прямо пред нами - очень большой, крытый зеленым сукном стол, вокруг которого сидело в молчании человек двенадцать игроков. Перед ними лежали игральные карты и разноцветные пластмассовые кружочки. Все или почти все собравшиеся у стола были немолодые люди, я не сразу узнал мсье Бутри, при мертвенном свете неоновых ламп его розовое личико приобрело зеленоватый оттенок, нос заострился. В своей сосредоточенности они были похожи на химер, только химерами Нотр-Дам владела центробежная сила, здешними - центростремительная. Они были прикованы к разбросанным по зеленому сукну картам и фишкам. Может быть, время от времени они и произносили какие-то кодовые слова, я слышал только шепот Вагнера:
– Маленькие столики - для бриджа. В бридж играют вечерами, это игра спокойная, коммерческая, с умеренными ставками. Средний стол - для шмен-де-фер. Эти начнут часов с четырех. За большим столом - баккара. Игра идет круглые сутки. Вчерашнюю игру кончили в восемь утра, и дирекция распускает слух, что банк был в проигрыше на пятьдесят миллионов.
– Сколько?
– Пятьдесят миллионов франков. Что вас так удивляет? Видите вон ту фишку перед Бутри? Большую, двухцветную. Она стоит миллион франков.
Именно в этот самый момент над столом взметнулась рука крупье в желтой манжете и белая лопаточка - нечто среднее между ланцетом и мастерком штукатура - ловко подцепила фишку. Успенский крякнул.
– И вы тоже играете, доктор? - спросил он почти враждебно.
Вагнер засмеялся.
– Иногда ставлю карточку. По тем же соображениям, по которым Жан-Марк ездит к любовнице. Пойдемте.
По пути в ресторан мы опять прошли через комнату с телевизором. Кетч кончился, на экране мелькали воздушные хитоны и обтянутые трико балетные ляжки. Звук был по-прежнему выключен, старички дремали.
Мы завтракали в неурочное время, ресторан был пуст. Пожилой метрдотель встретил нас в дверях и провел к накрытому столику. Скатерть была бумажная, столовые приборы самые простые - меня это несколько удивило, в капище Молоха должны были есть на серебре. Кормили нас вкусно. Мы ели спаржу и какую-то очень нежную рыбу, запивая все это белым вином. За едой говорили только о еде, но когда принесли фрукты и деревянный круг с сырами, мне захотелось разговорить Вагнера. В качестве мсье Барски я должен был уступить инициативу патрону, но Успенский был до невежливости молчалив, и я счел своей обязанностью проявить интерес к личности нашего амфитриона.
– Скажите, мистер Вагнер, - начал я, но он меня прервал.
– Меня зовут Дэн. Или Даня.
– Это уж очень по-американски. Айк, Джек... Как
– Оскаром.
– Так вот, Даниил Оскарович... Можно мне вас так называть?
– Пожалуйста, мне это будет только приятно. Что вы хотели спросить?
– Чем вы сейчас занимаетесь?
Поясняю: я не так дурно воспитан, чтобы спрашивать семидесятилетнего человека, чем он вообще занимается. Я спрашивал его, как принято между коллегами, и рассчитывал услышать, что доктор Вагнер занят сейчас проблемой устойчивого анаболизма или возрастной гипоксии. Надеюсь, Вагнер это понял. Я был потрясен тем более, когда он, помолчав, ответил:
– В основном - проституцией.
Ослышаться я не мог. Оставалось на всякий случай переспросить:
– Проблемой проституции?
– Нет, проституцией в самом точном смысле этого древнего установления. Когда бесценный божий дар, будь то красота или талант, продается за деньги это и есть проституция. Я имею наглость предполагать, что у меня был талант. Я мог лечить людей или сделать что-то для науки. Вместо этого у меня есть счет в банке, два дома в Акроне, штат Огайо, и вилла в Каннах. А счастья нет. И даже нет людей, ради которых стоило портить себе жизнь.
Это было сказано настолько серьезно и грустно, что Успенский, лениво чертивший на скатерти геометрические фигуры, взглянул на него с участием.
– Вы родились в России?
– В Витебске. Как Шагал. Мой отец был русский немец, католик, мать еврейка. Чтобы пожениться, им пришлось стать лютеранами. Образование получил в Цюрихе. Как Эйнштейн. Работал в Пастеровском институте. Как Мечников. Но не стал ни Шагалом, ни Эйнштейном, ни Мечниковым. Женился на американке и переехал в Штаты. Получил лабораторию. Опубликовал несколько работ. Это был период, когда медицина бурно осваивала технику, на смену трубке и молоточку пришла электронная аппаратура. Я понял это немножко раньше других и оказался на гребне волны. Я преуспевал. У меня была красивая жена, подрастал сын. И вот тогда явился змей-искуситель. Способный делец, ни уха ни рыла не понимавший ни в медицине, ни в электронике. Зато он обладал чутьем к рынку. Он предложил объединить наши способности, мы создали нечто вроде посреднической конторы между электропромышленностью и практической медициной и за несколько лет разбогатели. Но потерял я больше, чем приобрел. Сначала змей отнял у меня жену. Деньги тут, пожалуй, ни при чем, змей был парень хоть куда, а я, как вы, наверно, заметили, и в молодости не был Антиноем. С потерей жопы я примирился сравнительно легко. Гораздо хуже, что у меня отняли сына. Сейчас сыну сорок лет, он правая рука одного крайне правого сенатора, родством со мной отнюдь не гордится, но внимательно следит за тем, как я расходую свои деньги.
Вагнер откашлялся, чтоб скрыть дрожь в голосе.
– Я мог быть в числе созидателей, а оказался в кладе игроков. Это происходит постепенно, незаметно... - Увидев наши внимательные глаза, он пояснил: - С некоторых пор я делю людей на созидателей и игроков. Я знаю, вы делите людей иначе, но у всякого барона своя фантазия, и как знать, может быть, ваше деление не исключает моего. Есть люди, которые создают новые ценности и тем самым противостоят мировой энтропии. Игроки перебрасывают их из рук в руки. Созидатель открывает новые законы, игроки подчиняются правилам, которые выдумали такие же, как они, игроки. - Он еще раз взглянул на нас и засмеялся. - Вы небось уже прикидываете: два мира, две системы, "мы" - это созидатели, "они" - игроки. Будь это так просто, спор систем был бы давно решен в вашу пользу. И среди нас есть созидатели, и среди вас есть игроки. Каждому человеку дано сделать выбор. Понимаешь это не сразу, иногда слишком поздно.