Бессонный всадник
Шрифт:
– Что такое? Почему не в поле? Разве нынче мои именины?
– Нет, сеньор. Господин Инженер монету подарил дону Тупайячи.
«Доном» я уже стал. Хозяин меня спрашивает:
– Правда это?
– Глядите, хозяин!
Показал я. ему подарок, горжусь, а он нахмурился. Подошел к моему коню и давай меня стегать. Народ убежал. Тут вы явились.
– В чем дело? Почему вы его бьете, сеньор Чаморро? Чем ты обидел своего хозяина, сынок?
Дон Томас кричит:
– Бесстыдник! Я вас приютил, пою, кормлю, а вы чем платите? Портите мне людей! Разлагаете народ! Вы человек опасный.
– Дон Томас…
– Да как вы смели давать деньги моим пеонам? В моем поместье этой пакости нет. Мои люди чисты душой. Деньги – от лукавого! А вы портите народ. Не иначе, из коммунистов…
– Я ношу ученое звание!..
– Убирайтесь сейчас же, застрелю!
– Неужели вы думаете, что я останусь хотя бы на одно мгновенье там, где меня оскорбляют? Верни мне, сынок, монетку, которую я тебе подарил по своей огромной доброте.
Вы вскочили на коня. Не обернувшись, взлетели по склону Гойльяриски. Дон Томас Чаморро все вас бранил.
– На колени! – крикнул он.
Я опустился на колени.
– Целуй мне руку!
Я поцеловал.
– Помолимся, чтобы господь простил тебя, Тупайячи! Я наказываю тебя для твоего же блага, как добрый хозяин. Сам я уже испорчен, вы – чисты. Чтобы охранить вашу невинность, я запретил здесь деньги. Помолимся же за Инженера. Нехорошо человеку умирать без покаяния.
Мы за вас помолились, господин Инженер. Убить вас должен был немой Эустакио. Ночью я не спал. Честное слово, сеньор, собрал я свои лохмотья, утащил початок маиса, кусок мяса и ушел вслед за вами. Нагнал я вас под Пампаньей и спас вам жизнь. Вспомните, господин Инженер! Я увел вас от немого Эустакио ущельями, лощинами, а по ту сторону горы умолил, чтобы вы разрешили служить вам, беречь вас, стеречь, что бы ни случилось.
– Сколько хочешь жалованья?
– Вам решать, отважнейший Инженер.
– Десять монет в месяц и еда – подойдет?
– Как велите, почтеннейший Инженер.
Помню, вы смеетесь, а глаз не видно за темными очками.
– Я иногда ем, но чаще не ем.
– Как прикажете, милосерднейший Инженер.
Немного подальше вы приказали мне украсть ту жирную курицу, достославнейший Инженер.
Глава восьмая,
о том, как неблагодарны люди, и даже больше того
Нет уж, теперь я никому душу не открою! Скажу снова: никакой у людей благодарности. Сколько я им говорил, что с водой у нас неладно. А толку? Жена моя как раз была на сносях и захотелось ей рыбки. Пошел я к озеру. С этого боку Чаупиуаранга стоит, как заколдованная. А тут, смотрю, шляпы какие-то плывут. Думал, утки, но нет – шляпы. Вода стоит, они плывут. Как же так, вода не течет, что же их гонит? Может, ходит кто-нибудь там, на дне? Не знаю, а шляпы я видел. Одна за другой, гуськом, так и проплыли тихо-мирно.
Глава девятая,
о том, как нас бранил дон Раймундо Эррера
Старик Эррера увидел вдали крыши Янакочи. Спускаясь по склону, он повстречал табунок мулов, возвращавшихся, уже без поклажи, в поместье Уараутамбо. Погонщик Сесилио Лукано снял шляпу перед ним, они учтиво
– Скоро уеду.
– Куда вам ездить, сеньор, хвораете вы!
– Ничего не поделаешь.
– Кашляете ночь напролет. Пожалейте вы себя, не душу, так тело! – Жена отерла глаза. – И жену, детей пожалейте.
Она повернулась к очагу. Старик зажег свечку. За ужином он говорил больше, чем обычно. Забота и усталость покинули его, и кашлял он меньше. Впервые рассказал он жене о своих детских годах. Мардония Марин слушала и плакала, он гладил ее по голове с неведомой ей нежностью. Так просидели они допоздна, и она уж думала, что он останется, но ровно в полночь он прикрыл шляпой едва седеющие волосы, надел теплое пончо из ламьей шерсти и вышел из дому. Огромная луна серебрила селенье. Дон Раймундо направился к площади. Шаги его грозно стучали в тишине. Он приближался к дому, где жил Паласин, бывший до него главой общины.
– Не лги, Паласин! Ты не спишь! Тебе не уснуть, когда я вас поношу! Что ты прячешься? Ты уже не начальник. Можешь выйти, трус!
Накричавшись вдоволь, он перешел туда, где некогда жил Эктор Чакон.
– Как ты нужен нам, Чакон! Как мне жаль, что меня не было, когда ты хотел свершить правый суд! Тебя предали. Тебя вывели из этого дома со связанными руками. А ты кричал: «Меня тюрьма не съест. Хоть через тридцать лет я выйду, и тогда, судья Монтенегро, отрублю тебе голову, поставлю ее на столбе, мухам на радость, людям в поученье». Теперь ты гниешь в тюрьме. Что ж, тебе лучше! Ты не знаешь, что в Янакоче перевелись мужчины.
На площади старик Эррера говорил так:
– Кто породил вас и вскормил, жалкие трусы? Путники полагают, что у нас есть женщины и мужчины. Они судят по одежде. В Янакоче живут одни женщины. Нет, зачем оскорблять наших жен и матерей? Кто сравнится со старой Сульписией, которая встала одна против имущих власть? Наглый вор топчет нашу округу, забирает наше добро, сажает в тюрьму неимущих, карает недовольных. Никто не пикнет, куда там! Мы кланяемся, его увидев. Остановилось время, и если он пожелает, он остановит солнце! А все из-за трусов, которые здесь живут!
Он взывал и обличал, когда народ стянулся на площадь.
– Хватит, сеньор!
Старик узнал сведенное страхом лицо Сиприано Гуадалупе, испуганное лицо Агапито Роблеса, смятенное лицо Исаака Карвахаля. Другие терялись во тьме.
– Стой! – повторил Гуадалупе. – Кто тебе разрешил оскорблять невинных людей? Что за обычай орать и браниться по всему селенью? Понравилось бы тебе, если бы я швырял камнями в твой дом, обзывая тебя трусом?
Старик замолчал. Подбодренный его кротостью, Гуадалупе воскликнул: