Бесы пустыни

Аль-Куни Ибрагим

— Красная Хамада — моя родина. Сад мой. Вау небесный. Он мне и раньше с голоду не давал помереть и приютил меня в пору хитрого шейха братства. Изгнание — удел сахарца, который отказался принять мешок крупы, а готовность к пути — его кредо. Сахарец не ждет милостей ни от кого.

Они обменялись взглядами. Тишину никто не нарушил. Явилась наложница-эфиопка с кувшином воды. Кувшин тоже был из золота, богато изукрашенный.

Султан произнес с новой интонацией в голосе:

— Я не хочу, чтобы ты что-нибудь потерял. Я не поскуплюсь ни на что — рабов тебе, вассалов дам. Я пошлю к тебе караваны припасов. Я знаю, что Хамада накормит старого своего любовника, от голода его избавит, однако, засуха последних лет охватил и Хамаду тоже. Не забывай об этом.

— Мы договорились: кредо постоянной полной готовности туарега не позволяет ему принимать милости. Да кроме того, я никогда не буду нуждаться в тех вещах, без которых безвольные жители оазисов, как они себе в головы вбили, совсем жить не могут.

— Это — упрямство гордецов.

— Но убеждение кочевников.

— Да простит тебя господь!

— Наш господь всех простит!

Хозяин

проводил гостя до дверей, прощаясь с ним, и полоска его лисама спала с груди, обнажив блестящий ключ от казны.

— А знает ли господин наш султан, — сказал вождь на прощанье, — почему человек не дает вести себя в рай на цепях? Потому что рай перестает быть раем просто потому, что в него надо человека втаскивать закованным в цепи. Весь секрет — в оковах, а риск — в пренебрежении правом выбора. Овечка вперед идет по доброй воле, а только ее за шею схватят и потащат туда насильно — сразу начнет сопротивляться ноги в землю упрет баран упрямый, силу свою против силы применять будет. Смотри, не пожалей, остерегись: в цепочке все дело!

Султан улыбнулся, и ключ еще раз блеснул у него на груди.

Конец первого тома

Обари (Ливийская пустыня) — Триполи — Лимасол — Москва — Сирт

20.12.1989 — 22.07.1990

Том второй

Часть третья

«Отчего он не жил со своей семьей, как прочие достойные люди в Хаброне, Урушалиме или Шекеме, в прочном доме из камня и дерева, в доме, что способен захоронить своих покойников? Отчего он разбил шатер, словно какой исмаилит или бедуин, за пределами города, на чистом просторе, откуда не было видно стен Кириафа, о господи? Почему он разбил свой шатер по соседству с колодцем, у пещер с захоронениями, у остатков дерев падуба, наготове сдвинуться в любой момент и покинуть место, словно не ужился тут, не пустил себе корни, как все прочие, ожидая каждый божий миг знака, что заставит его свернуть шатер, собрать шесты, погрузить груз на верблюдов и пуститься вперед».

Томас Манн «Иосиф и его братья»

Глава 1. Вождь

1

Устами бабки о Вау легенды полнятся:

В те годы перемещались они с племенем по Сахаре. Мучились голодом и от жестокой засухи, однако кочевать не перестали, двигались в поисках пастбищ. Всякий раз вспоминая свое жалкое детство, Адда горько улыбался, сравнивал в памяти упорный поиск племенем невозможной весны с древней традицией сахарцев непрестанно, самозабвенно и дико рыскать в поисках утраченной родины. Каждый раз как он возвращался к событиям прошлого и пытался восстановить в памяти детали кочевничества, им овладевало смешанное чувство удивления и радости. Это ощущение зиждилось на неосознанном удивительном убеждении, говорившем ему сегодня языком рассудка и зрелого опыта, что Вау, ради поиска которого сахарец всю жизнь без остатка заложит, находится у него в руках, это — тот мир Сахары, который он пережил в детстве и который неразделимо и целостно живет в его памяти. Он только не помнит сегодня, что стоял у начала его или у края, сегодня, по прошествии десятков лет, канувших в скитания. Он сопровождал купеческие караваны, пропадал на пастбищах, участвовал в военных походах, добирался до стен Гадамеса, Ахаггара и Аира, проникал в джунгли, однако простор постоянно ширился и уходил вдаль, путался и исчезал в радуге. На горизонте караулил мираж, напоминая самым упрямым путешественникам об их поражении и бессилии.

Они останавливаются посреди сурового, голого, раскаленного пространства каждый вечер лета. Гравий обжигает босые ноги, пронизывает тело до колен и локтей, когда он становится на четвереньки или хватает ладонями горящие ступни. Как-то однажды, не выдержав, мальчик пожаловался и громко разрыдался, однако никто даже не повернулся к нему. Мать была поглощена заботами о стаде коз, а отец был занят тем, что разгружал верблюдов, бабка боролась с жердями, устанавливая опоры шатра вместе с одной женщиной, родней по крови. Это равнодушие отдавалось большой болью в душе. Его приводило в ярость такое жестокое, равнодушное отношение людей к его зову, он рвал зубами свою просторную рубаху, обматывал тряпкой босые ноги и голый бродил меж шатров.

Ночью мать наказала его перцем. Зажала ему голову меж колен и поцедила огненную жидкость ему в ноздри.

Он убежал к бабке в шатер. Он всегда бежал к бабушке, когда затевалась драка с матерью, и старуха встречала его у входа, отводила к очагу. Давала попить молока или съесть несколько фиников, чтобы как-то успокоить, утешить мальчонку, а сама продолжала сбивать масло. Однако обрести благосклонность внука было не единственной задачей радовавшейся бабки. Несчастная старуха панически боялась джиннов, преследовавшие ее призраки приводили ее в дрожь. Она, бывало, рассказывала интересные сказки о великанах, которые являлись ей всякий раз, как она оставалась одна, уединяясь от людей. Весьма часто она наведывалась среди ночи в их шатер, будила его мать и просила, чтобы та позволила «позаимствовать» внучонка, потому что джинны опять лишили ее сна, она искренне верила, что малыш составит ей компанию и перепугает всех духов. Иногда мать будила его, брала за руку и вела за собой, чтобы вручить в руки старухе, которая ждала за шатром, бормоча на непонятном наречии свои заклинания — позже он узнал, что этот язык называется «хауса». Все жители Сахары прекрасно знали, что хауса есть сокровенный язык, которому внемлют джинны, это их основной язык, на нем общаются все колдуны

и прорицатели в Кано и Аире. А если малец протестовал против того, чтобы его будили, плакал или пускал в ход кулачки, мать крепко обхватывала тельце, передавала его в объятья бабки и уходила прочь, спать. В таком случае бабушка подкупала его кусочком сахара, сладким фиником, или… или новой легендой о сказочном Вау. Очень часто они вместе проводили ночь на просторе, за шатром, при мягком свете луны, пока не приходило утро. Он лежал, раскинувшись на спине, рассматривал лунный диск. С наслаждением сосал сахар, слушая увлекательные сказки о неведомой их родине. А она плела нити нескончаемых своих легенд, ночь пролетала незаметно, утро приближалось неумолимо, и все джинны и призраки вынуждены были отступить… С нею он блуждал по Сахаре, исчезал в сокровенном оазисе, распахивавшем врата, чтобы оказать гостеприимство своевольным странникам-героям, и они входили, чтобы остаться там навечно. Он отмечал, что эти счастливцы самих себя забывают и остаться там очень хотят, несмотря на то, что он слышал о прочих героях в рассказах соседских детей. Однажды он спросил старуху: «А почему это странник не возвращается в Сахару и предпочитает оставаться в Вау?» На это она горько улыбалась ему и отвечала: «А что за нужда возвращаться? Любой путник, кто войдет в Вау, Сахару забывает». Ему это не нравилось, он горячо протестовал: «Ребята другие сказки рассказывают, там говорится, что путник может назад вернуться из своего странствия. Я вчера важного шейха слушал, он в поселении живет, он раньше уже в Вау побывал. Что ты мне скажешь? А не то — я пойду и спрошу его о султане, и о райском саде, и о запретном плоде…». Она на это улыбалась, поднимала голову, смотрела за горизонт, не переставая сбивать масло. Выход она находила быстро: «Очевидцы все эти из поселения никогда в Вау не попадали. Шейх твой почтенный в городе джиннов побывал и подумал, будто это обетованный оазис. Нечего соседским мальчишкам верить!» Он подумал немного. Чесал волосы на голове — они делили ее пополам и торчали посередине гребнем, как у петуха. Становилось интересно. Он принимался просить: «Слушай, расскажи о городах джиннов. Мы уже с тобой в Вау бывали много раз, а вот в города джиннов ни разу не ходили…» улыбка сползала с лица старухи, в глазах загорался пугливый огонек. Она принималась читать заклинания хауса, а он озорно смеялся над ней. При свете дня он смеялся, но ночью плакал украдкой — ему было жалко ее. Он спрячет лицо под покрывалом, и выражение ужаса вернется на ее лицо, а потом на смену его озорству и обидам придут печаль и плач. Она боится историй о джиннах, он это знает, выманивает их у нее, обменивает на кусок сахара, потом идет на попятную и жертвует легендами о мраке и ужасе и сказками о джиннах…

Засуха гнала их вперед, они жадно ловили всякие новости о дожде и перемещались по бескрайней Сахаре без остановок. Они спускались в бесплодные овраги и вади, снимали грузы со спин верблюдов, отпускали скотину на волю — копаться в мертвых деревьях и сучьях. По ночам к ним наведывались волки. Кружили вокруг становища, испуская свои ужасные вопли, и члены племени посменно ходили в дозоры охранять стада, а мудрецы и гадалки пользовались случаем и обращались к соплеменникам с призывами, сообщениями о засухе, передавали новости о деяниях голода. Поутру начинали бить барабаны, и община вновь пускалась в странствие.

Бабушка больше всех радовалась этим передвижениям. Она говорила, что кочевье изматывает джиннов, они запаздывают, отстают и разбивают свой лагерь уже на опустевшем становище. Она неоднократно предостерегала его, просила не копаться в золе покинутых становищ и поселений, говорила, что там скорее всего родное место племени джиннов. Однако нечистая сила во дни последних кочевий изменила своему обычаю и не щадя себя преследовала людей по пятам, не отставая ни на один переход. Язык хауса — язык колдовства, джиннов и заклинаний — не смолкал ни утром, ни вечером, стал ежедневным наречием, не сходившим с уст старухи. Она бормотала на нем уже на заре, еще до первой молитвы, пришепетывала возле костра и очага, целыми днями и по ночам, а в прошлом она, бывало, читала на нем заклинания лишь раз в день — прежде чем отходить ко сну. Она навестила факиха в его шатре, вернулась после беседы, покрытая новым кораническим хиджабом, добавив его к толстому ожерелью из амулетов, обернутых в кожу — это была изрядная тяжесть. После этого она пошла к гадалке-негритянке и принесла от нее три каких-то зернышка, закопала их в ямку под опорным столбом. Старуха-соседка дала ей в подарок пригоршню сушеной полыни и сказала, что на всякий недуг — свое лекарство, а джиннам с полынью век не собраться в одном поселении. Вернулась она домой, полусогнутая — время забрало себе всю ее стройность и величавость, вынудило ходить с опущенной головой, опираясь на блестящий, отполированный годами посох, придерживать на голове дряхлое черное покрывало — она пыталась им прикрыть свое исхудавшее, вечно печальное лицо с торчащими в стороны скулами и черными, ввалившимися щеками. С виска ее свисала большая прядь волос, которые возраст не оставил без внимания, щедро украсив их сединой.

Она развела вечерний огонь, подождала, пока пламя не уймется и оставит после себя темно-красные угли. Бросила пригоршню колдовской сушеной травы на очаг и склонила над ним голову. В целях сохранить над очагом запах полыни она развернула над ним покрывало, а потом взяла внучонка и сунула его голову под покрывало. Он затаил дыхание в этих благовониях, задохнулся, стал кашлять. Она взяла еще одну пригоршню травы, завернула ее в черную тряпку, изготовила своеобразный амулет и прикрепила его ему к запястью кожаным ремешком, сказала, что это предохранит его от джиннов. Он недоумевал, как она нашла в себе мужество той ночью долго беседовать с ним о нечистой силе, о которой всегда боялась не только говорить, но и вспоминать, более того — она запрещала всем прочим соплеменникам говорить об этом в ее присутствии. Может, призвала на помощь эту полынь. Конечно, весь секрет — в волшебной травке.