Бесы пустыни
Шрифт:
Танад была не в силах слушать больше этих пикирований и убежала домой.
Таким образом, Адда через свое глупое творение не только пари проиграл, потеря была стройной: верблюдица, репутация и… Танад!
…Ночью его навестил Хамиду. Он подобрался на четвереньках поближе к приятелю и вынес ему свой первый приговор:
— Ты Сахару опозорил, пошел на нарушение устоев.
— Я никогда не претендовал на то, чтобы слыть поэтом, однако, я вправе заняться и посвятить свой труд кому хочу!
— Ты вправе трудом заняться, а не подделками. Даже толкователи наши не простят тебе оскорбление
— Тебе что, поручили это мне передать?
Приятель утвердительно закивал чалмой и добавил:
— Шейх выразил свое возмущение.
— Я его утром встретил, он мне ничего не сказал.
— Когда это наши старейшины и шейхи свое негодование открыто, лицом к лицу высказывали? Что проку в мудрости, если она человека от поспешности и суеты не удержит?
Адду промолчал, и Хамиду смягчил свои обвинения:
— Я знаю, парень несчастным будет, если возможность упустит себя показать или неправда какая к нему приклеится, только многие же в себе смелость находят, чтобы сердце девичье завоевать, и не надо им для этого никаких стихов сочинять или составлять…
Он помолчал, потом закончил жестоко:
— Бедняга ты! Девушка не простит тебе посвященной ей поддельной касыды!
— Это вовсе не подделывание — составить новое красивое стихотворение, используя несколько хороших, уже сочиненных когда-то стихов. Если б не это ваше вмешательство, я бы нашел способ ее убедить.
Хамиду в отчаянии замотал своей неуклюжей чалмой:
— Может, ты и вправду нашел путь к ее рассудку, только опыт мой мне подсказывает, что к ее сердцу ты доступ навсегда потерял.
— Мне тут ничей опыт не нужен, — решил закончить спор Адда.
Сверстник его продолжал качать чалмой:
— Может быть, может быть… Только уверен я, что весь твой опыт сладкоголосия не вышел еще из детского возраста. Много времени пройдет, пока ты не поймешь, что женщина, в итоге, лишь такого мужчину признает, кто ей слух речами лживыми наполнить сумеет.
— Не нужно мне никаких лживых речей сочинять!
— Ха-ха-ха! Будешь, будешь сочинять. Поклясться могу, ты вынужден будешь лгать, если серьезно замыслишь с женщиной пойти на близость.
— Ты что, хочешь сказать, что все те, кому повезло в любви с девушками, все они — нечестные рыцари?
— Только лживые сладкие речи могли когда-нибудь покорить женское сердце. Это оружие посерьезней поэзии будет, той, что ты в дар Танад сочинил. Если б наши воины-всадники могли, уж они бы любовь женскую себе снискали!
— Что? Ты хочешь сказать, что женщина всадника не полюбит?
— Да. Если он — настоящий, никогда его женщина не полюбит.
— Что это? Почему такое?
— Если б я знал почему, я бы от тебя не скрывал ничего, как от самого себя… Эту тайную женскую раскрыть бы!
Луна наполовину скрылась за горизонтом. Хамиду продолжал свои речи в манере, приличествующей величию новорожденной луны:
— Я не долгожитель, чтоб в жизни разбираться. Только благородный рыцарь от женщины одно презрение получить может. Может, потому, что она никогда им всем без остатка завладеть не в силах, как она это делает с его скромной противоположностью, который только языком болтать горазд. Да… Если б я жизнь понимал, как долгожители наши
Он рассмеялся, откинув свою чалму за спину:
— Ха-ха-ха! Все долгожители наши сходятся на том, что мы когда-нибудь в этом разберемся. Разберемся — когда нужды никакой уже в этом не будет! В этом, брат, вся заковыка той ракушки, в которой мы закупорены, под названием — Сахара.
Адда поспешил перескочить к другой теме:
— Слушай, ты меня про сладкие речи просветил. Научи теперь искусству лгать!
Хамиду оторопело уставился на друга, спросил:
— Ты что, в самом деле в девиц влюбился?
— А что еще в Сахаре интересного есть, если не девицы?
— О-о! Сахара! А что ты, глупец, о Сахаре-то знаешь? Если б ты Сахару знал, ты бы ей весь отдался, забыл напрочь про всех этих девиц прекрасных и чертовок-гурий. Кто может осилить это и понять, что такое Сахара?
— Ладно, брось ты эту свою красавицу Сахару и расскажи мне лучше о речи искусной да сладкой, как это сердца невинных дев пленять. Не надо мне ничего от Сахары — пусть она только от Танад отступиться. Тебе что, никогда девчонка ни одна не нравилась?
— Ты, брат, забыл, что ложь — это единственное наречие, которому никто никого научить не в силах. Никакой учитель внушить ее никакому слушателю не может, потому что она, вроде поэзии, — дар небесный…
Они замолчали. Адда продолжал спрашивать себя, как уже много раз спрашивал прежде: Хамиду не намного меня старше, на пару лет всего, так откуда он такой находчивый? У него всегда на все ответ готов, всякую задачу решить может. Удивительно, но мнение у него совсем не то, что у других: он во всем решителен, как шейхи наши, вожди племенные.
— Если ты мне друг, — заметил он, — поди, сходи к ней, с посланием от меня.
— Нет, — отрицательно закачал своей чалмой Хамиду. — Боюсь, не смогу я. Не удастся посредничество…
…Через несколько дней он отправился к ней вечером.
Она отказалась от встречи.
Наружу вышла ее бабка и долго сидела с ним на пустыре. Он отчаялся и ушел прочь. Нет, он отчаялся не совсем — он уединился на своем пастбище и придумал план. Вспоминал легенды и сказки своей бабушки, интересные образы, красивые словосочетания, рылся в памяти, восстанавливая беседы со странниками, искавшими обетованный Вау, их выражения упорства и непреходящей страсти. Он обдумывал любовные термины из старых поэм, играл ими, переставлял их в строчки, пытаясь создать новые образы. Практику эту он не прекращал, пытаясь открыть для себя тайну «сладкоречия». Он вернулся в становище, незаметно проник темной ночью в ее шатер и читал свои глупости над ее головой. Скорчился в уголке, прикорнул, поддерживая тело правым локтем, лежал неподалеку от нее этакой черной кучкой. Ее черный силуэт был рядом. Он бормотал что-то на мотив песни, составлял строчки из выражений и терминов из обихода кочевника пустыни, полных, как ему казалось, скрытой поэзии, и думал, что он-таки в состоянии, с помощью такой неуклюжей уловки, родить свое сладкоречие, искусное и лживое, но трогательное, которому одному на свете поддаются неприступные девичьи сердца, как этому учил его друг Хамиду.