Бьется сердце
Шрифт:
— Вот собрание хотим провести с десятиклассниками, — как о решённом деле сказал вожак Аласову.
— Какое такое собрание?
— После десятого остаться всем в колхозе. Взять обязательства, обратиться с призывом к другим школам… Я только от телефона. Сообщил в райком, какой тут вечер, а они: куй железо пока горячо! — Парень засмеялся. — На волне общего энтузиазма…
— А вы откуда узнали, что десятиклассникам хочется остаться в колхозе?
— Кто узнал? Я, что ли? Да ниоткуда! Из райкома комсомола указание.
— А райкому откуда известно?
— Почём я знаю?! — Парень уже сердился на бестолкового учителя: что тут непонятно? — Сначала нужна речь от руководства школы, потом от самих десятиклассников.
Простота этого сценария покоробила Аласова. Не слушая дальше, он сказал:
— Нет, друг мой, не будет сегодня собрания.
— Это почему же?
— Преждевременно. Так райкомовцам и доложи.
— Да как же это! Тимир Иванович, вы-то чего молчите? С меня же в райкоме стружку снимут!
Тимир Иванович только руками развёл.
— Классный руководитель — хозяин класса…
Нужно было ещё поработать. Он усадил себя за стол, заставил раскрыть тетрадь. Но дело не шло. Капустные кочаны, белые передники юных поварих, прыгающие от возмущения губы комсорга. И Майя… Бывает, взглянешь на что-то слепящее, и оно долго стоит в глазах пятном. Так неотступно стояло в глазах её счастливое лицо.
Сергей закрыл тетрадь и вышел. После яркой лампы ночь показалась чернее сажи — ни неба, ни земли. Перевалило за середину октября, но всё ещё держалась необычно тёплая для здешних мест осень. Издалека доносился собачий брёх. Неожиданно небо вдали посветлело, огни далёкой автомашины обозначили зубья леса. Волглая ночь будто впитала в себя шум мотора, и необычным казалось зрелище — во тьме беззвучно выросли две огненные жерди, покачались в воздухе, перемахнули через деревню и упёрлись в низкое клубящееся небо. Наверно, в сельпо привезли товар из райцентра.
Неповторимый рисунок лесной гряды…
Облачьё, цепляющееся во тьме за сосны.
Ни с чем не сравнимый дух влажной земли, собравшейся на зимний покой.
И две светлые жерди в ночи…
Всё это и есть — родина. Родная сторона.
Сам себе удивлялся, когда в последние годы стало так ныть сердце, так затосковалось по Арылаху. Пробовал посмеяться над самим собой: чисто стариковские настроения.
Но кончилось тем, что однажды махнул рукой на все прочие обстоятельства, решился… И вот он здесь.
Всё как-то не свыкнется с мыслью: он здесь. Здесь, насовсем. Учительствует в местной школе. И уже успел нажить себе некие неприятности, непредвиденные хлопоты. И обмануться в чём-то.
Приехал с совершенно твёрдым планом: буду учительствовать, не особенно нагружаясь, а всё свободное время, которого, надо думать, в сельской тиши будет немало (да под крылом доброй матушки), каждый свободный час — на подготовку к заочной аспирантуре.
Увы,
И ещё… Впрочем, об этом не надо.
Но что с ней поделаешь! Опять наплыло, будто на фотобумаге, когда проявляешь, проступило радужно сквозь чёрную ночь её улыбающееся лицо, сощуренные глаза…
Да, Майя. Да, об этом. Самое тревожное из всего, о чём подумалось. Плохо с Майей… Уж лучше бы ничего вовсе не было!
Во тьме заалел светлячок папироски. Он двигался, постепенно приближаясь.
— Сергей Эргисович?
— Он самый… — ответил Аласов, не узнавая голоса.
Прохожий подошёл вплотную, в слабом свете папиросы обозначилось его лицо.
— А, Егор Егорович… Добрый вечер, уважаемый председатель. Откуда так поздно?
После истории с добыванием машины для Аксю Аласов с Кардашевским встречался несколько раз, отношения между ними сложились добрые.
— По участкам гонял. Дело такое наше, председательское. А чем всё в школе кончилось?
— Как и положено — играми да танцами…
— Выставка отличная! За передовой агротехникой мы вон куда ездим — в краснознаменный «Эсемях». А тут, оказывается, под боком. Я бы вашу Майю Ивановну на руках носил, честное слово!
Оба засмеялись. «И я бы носил», — не без горечи подумал Аласов. То, что Кардашевский так тепло сказал о Майе, сердечно расположило Сергея к этому человеку, затурканному своими председательскими заботами.
— А что, Егор Егорович, может, заглянем ко мне в дом? Обсудим, как нам носить Майю Унарову на руках?
— Есть другой вариант — отправиться ко мне. Там сегодня рыбный пирог запланирован.
— Да здравствует пирог! — воскликнул Аласов и единым духом перемахнул через изгородь.
Конечно, мальчишество это — идти в незнакомый дом, да ночью. Но такое водилось за Аласовым: был он лёгок на подъём.
— Оксана, дорогая! Гостя тебе привёл.
— Сейчас… Я сейчас! — метнулась женщина в соседнюю комнату; голос у жены Кардашевского был певучий, низкий — очень подходящий женщине, носящей такое звучное имя. — Присаживайтесь там, и извините меня, пожалуйста.
Увидев молодую женщину, успевшую за минуту красиво причесаться, Сергей не узнал хозяйки — да она ли? Ладошка у Оксаны была нежная.
— Каждый вечер вот так допоздна. Тойонмой…
— Тойон… — кивнул Кардашевский в сторону кухни, куда ушла жена. — Слыхали, Сергей Эргисович? Моя Оксана вроде того Карла Пятого, который с богом по-испански, с друзьями по-французски, с врагами по-немецки, а с женщинами по-итальянски. Оксана о делах — по-русски, когда я ей нравлюсь, на украинскую мову переходит: «Коханий мий…» А хочет приструнить, тут пробует по-якутски вразумлять. Благо десятка два слов знает. Тойон вот…