Бьется сердце
Шрифт:
«Возьми», — отвечаю. И даже руками за лицо схватился, за свой перебинтованный лоб. Хлестнул, показалось, этим словом самого себя наотмашь! «Возьмите, — сказал. — Забирайте всё, что осталось от Семёна, мне теперь не нужно. Всё, что осталось от наших с Аннушкой мечтаний. От дней, когда под этим самым знаменем поклялся…»
Впрочем, тут уж философия пошла. О минуте, которой целая жизнь обязана. О том, знаете, что есть среди многих правда — одна главная, все себе подчиняющая. Не стану об этом, не ради морали рассказывал. Да, собственно, мой рассказ уже исчерпан. Вы, Майечка,
— А тогда, на кладбище?
— Ну, что тогда… Уже пропали в темноте мои мальчишки. И вдруг меня как бросило им вслед, ничего толком и обдумать не успел. «Постойте! — закричал. — Погодите, ребята!» Догнал их, кого-то за рукав схватил. «Завтра ровно в девять, — говорю. — Как всегда. Чтобы все на уроке были, без опозданий!» Ребята, чуткие души, все с полуслова поняли, ни о чём расспрашивать не стали, только закричали, как галчата: « Иэхэй!Придём! Ючюгэй!»
Вижу в сумерках — разворачивает Тихон знамя, руки у парня сильные, высоко поднимает его над головой и так идёт впереди всех. Словно сам Семён Кымов на минуту возник перед глазами.
Вот тогда я и заревел, прямо-таки навзрыд. Нервы не выдержали. Мужик… рёву… Ну, да ладно… Это я так… Что-то к ночи расчувствовался старче…
И впрямь, уже вечер был за окнами. От печи на руки Левина падал слабый отсвет.
Майя представила — этими самыми руками он свою Аннушку обнимал. Держался за ручки пулемёта. Поднимал окровавленного Кымова… Тяжёлые, с тёмными набухшими венами руки человека, прожившего бесконечно долгую жизнь.
Стало так тихо, что было слышно тиканье будильника.
— Вот от какой беды спасли меня ребята, — сказал Левин. — Бежал бы я тогда — до конца дней своих грех в душе носил…
И тут Саргылана услышала за окном шум мотора. Фары едущей мимо машины ослепили окно, скользнули по стене. «О проклятая, неужели остановится? Проезжай, проезжай, прошу тебя…»
Но она не проехала. Шофёр заглушил мотор перед самым крыльцом.
— Эй, люди! — закричал. — Здесь учительша проживает? Мигом давай, ночь на дворе, опаздываем! Будь я проклят с такой шофёрской жизнью…
Майя обернулась к девушке.
— Вас, Саргылана Тарасовна…
Её только на то и хватило, чтобы потрясти головой: нет!
Майя выбежала на крыльцо.
— Здесь никто не едет. Отправляйтесь себе спокойно!
— Чёрт бы вас побрал! — выругался шофёр. — То так, то этак!
Майя усмехнулась в ответ: какой сердитый молодой человек.
XII. Охотничьи страсти
Ещё не начиная этой книги, ещё только смутно предчувствуя её, я уже тогда с тайной радостью знал, что рано или поздно мои герои отправятся на охоту. Теплеет на душе от мысли, что рядом с героями ещё раз сможешь хватить воздуха охотничьей страды, того азарта, который для тебя теперь, увы, заказан.
Белесая кромка озёрного берега, чуть подсвеченная
Они разошлись по двое, залегли в засадках вокруг богатого дичью озера — Ойбон-кюель. Аласову и Кубарову досталась южная оконечность. «Местечко приличное, я тут не раз брал», — похвалил Фёдор Баглаевич.
К старой городьбе, когда-то сооружённой косарями, примостили колья, надёргали из копён сена, забросали сооружение. Получился скрадок.
— Э, да ладно… Хватит, друг, надрываться, — остановил Кубаров Сергея. — Северная сторона скрыта, и достаточно. Сегодня ночь будет пасмурная. Самый гусиный лёт.
Аласов уложил последнюю охапку и с удовольствием растянулся рядом со своим напарником, на всякий случай примостив двуствольную «ижевку» под локоть.
Пока они возились со скрадком, небо потемнело. С озера тянуло мозглым духом осенней воды, горько погибающей листвы.
Кубаров попыхивал трубкой, дымок синей струёй уходил в заросли.
Ощутив под ладонью холодную сталь «ижевки», Аласов вдруг вспомнил, какое испуганное лицо было у пьяницы Антипина, когда тот увидел ружьё: жидок оказался на расправу!
Последние дни этот Антипин не выходил из головы: перед глазами стояла испитая рожа, всё виделись взлетающие кулаки, глаза несчастной Аксиньи. Ударил человека, да ещё на глазах учеников. Растерялся, увидев, что женщину душат, и ударил.
После того как ребята извинились перед Пестряковой, Аласова поздравляли со всех сторон: «Десятого класса просто не узнать, это надо же так уметь воздействовать на ребят!» Ещё муторнее от этих похвал. Нет, нужно, не мешкая, рассказать всё директору — умел кулаками махать, умей и ответ держать.
Застав в учительской обоих, Кубарова и Пестрякова, он решительно начал было: «Тимир Иванович, Фёдор Баглаевич! Позвольте мне кое-что объяснить вам насчёт десятого класса…»
«И-и, Сергей Эргисович, дорогой! — Тимир Иванович не дал ему и договорить. — Зачем объяснения! Всё кончилось благополучно, и не будем размазывать пальцем по столу… Жму вашу славную руку, Сергей Эргисович, и бегу домой… Вы ведь с нами завтра на охоту? Постреляем гусей на перелёте? Ну-ну, без разговоров. До встречи на охоте!»
«До встречи…»
Чёрт возьми, сказал себе тогда Аласов, как всё-таки мир естественней для человека, чем ссора! Однако благодушие в один миг слетело, когда Аласов, придя домой, услыхал от матери: «К тебе тут пьянчужка-моторист приходил… И что у тебя, сынок, может быть общего с этим обормотом?»
Вот так штука, уж не задумал ли его «должник», проспавшись, продолжить с учителем кулачный разговор?
Тревога оказалась ложной. Голубь мира в этот день словно воспарил над грешной головой Аласова. Моторист заявился вскоре, трезвый и смущённый, как девушка. Тиская картуз, он стал невнятно объясняться: «Прощения просим. Говорят, с ножом я… Ничего не помню. Детей пожалейте, не заводите дело».