Без борьбы нет победы
Шрифт:
Сначала была дана команда немедленно выехать, но потом германское посольство попросило нас остаться. "Ради хороших отношений с Югославией!" Пришлось остаться и продолжать тренировку, зная, что пикирующие "юнкерсы" сбрасывают бомбы, которые убивают людей, разрушают дома. "Экономические соображения" — таков был один из главных доводов в пользу проведения гонки. Югославы вложили в нее большие деньги, основательно отремонтировали гоночную трассу. Надо было спасти их от фиаско. Мы и не подозревали, что через неполных два года наши самолеты будут бомбардировать Белград и что тогда никто уже не вспомнит ни про "дружеские отношения", ни про "экономические соображения"...
Старт гонке был дан на третий день ужаснейшей из войн. Сначала мне
Я решил выхлопотать себе разрешение на выезд в Швейцарию — хотелось встретиться с супругами Караччиола и поговорить с ними обо всем. В последние годы после гоночного сезона я почти всегда отправлялся в Лугано, где находил мир и покой. Моя дружба с Рудольфом и Алисой укрепилась, они научили меня шире смотреть на мир, помогли преодолеть чисто немецкую узость взглядов, стать более "интернациональным" человеком.
Завершилось последнее состязание сезона, и вся наша команда разъехалась кто куда. Для нас, гонщиков, вся Европа была родным домом. Наши паспорта пестрели десятками виз, а я принадлежал к ландверу29 и, согласно военному билету, выданному мне 1 декабря 1938 года, не считал себя обязанным немедленно возвращаться в Германию.
Кроме того, в первые дни польской кампании никто из нашей "оравы" не верил, что эта кампания перерастет в мировую войну. Мы рассуждали примерно так: Гитлеру чертовски везет, несколько стран он уже покорил, не пролив ни капли крови, значит, и на сей раз немного постреляют и все постепенно успокоится.
Поэтому я отправился самолетом в Цюрих, а оттуда по железной дороге в Лугано, где Руди и Бэби сразу окружил меня вниманием и заботой.
С террасы их уютного коттеджа на южном склоне Монте-Брэ, примерно в ста метрах от берега озера Лугано, открывался неповторимо привлекательный вид на мерцающую голубую гладь и круто взметнувшиеся ввысь горы.
Я был счастлив, доволен и здоров, здесь не была слышна дробь немецких военных барабанов. С легким сердцем я свободно разгуливал по улицам этого восхитительного швейцарского городка. Большинство его жителей лишь косвенно интересовались войной, только что начатой Германией. Они никак не могли понять, чего ради немцы принесли в жертву войне удобства и все удовольствия мирной жизни. Недоумевая, они уже не первый год читали о нехватке продовольствия в Германии, с 1937 года с изумлением наблюдали, как немецкие туристы скупали в больших количествах самые ходовые продукты питания. Я с наслаждением смотрел на витрины, переполненные разнообразными товарами. Но чудесные дни в Лугано были омрачены. Я знал — моей карьере гонщика пришел конец. С этим было очень трудно примириться, а мысль о необходимости выбрать новую профессию казалась вообще непостижимой. В первые дни я даже не думал о возвращении в Германию, хотел дождаться окончания польской войны, а потом посмотреть, как пойдут дела на родине. Через восемнадцать суток польская оборона была сокрушена. Это превосходило самые смелые прогнозы блицкрига. Но что же дальше? Я принялся читать газеты — свежие, старые, все, что попадались под руку. В них сообщались подробности о гитлеровских методах инсценировки пограничных провокаций. С изумлением я узнал, что немцы, переодетые в польскую военную форму, напали на радиостанцию в Глейвице, создав таким образом предлог для объявления войны.
Наконец я почувствовал, что настало время внести хотя бы маломальскую ясность в мои представления о политике. Мне надо было принять какое-то решение, попытаться осмыслить — кому же я служил до сих пор, ради кого рисковал головой. В эти месяцы я много прочитал о прошедшем, и постепенно во мне созрело убеждение, которое я еще совсем недавно по своей наивности, вероятно, постарался бы опровергнуть. До меня наконец дошло,
Целых семь месяцев прожил я в гостях у Караччиолы в обстановке дружеского участия. Большую душевную поддержку я встретил и со стороны давно мне знакомой и глубоко мною почитаемой Евы Менгерс-Гуггенхайм. Еврейка, она бежала от преследований нацистов в Швейцарию, где жил и ее отец, в прошлом видный берлинский фабрикант готового платья. Еще в 1923 году он поселился в красивом доме в Кастаньоле на берегу озера Лугано. Именно у него отдыхал Караччиола после своей аварии в Монте-Карло.
Но моя счастливая жизнь в Лугано со временем начала омрачаться. Возник вопрос о моем праве проживать в Швейцарии. Прирожденный оптимист, я не сомневался в его продлении, но просить об этом приходилось вновь и вновь. Постепенно ситуация стала критической.
Трагический конец г-на Гуггенхайма, мужа Евы Менгерс, стал для меня предостережением. Он был евреем, и в луганском доме своего тестя полагал себя в полной безопасности. Но однажды швейцарские власти отказали ему в продлении визы и предложили вернуться в Германию. Зная, что его там ожидает, он покончил с собой.
Мои друзья, видя взаимную симпатию между мной и Евой, явно желали, чтобы мы поженились. В принципе и я склонялся к этому: Ева была более чем обаятельна, и мы могли прекрасно устроить свою жизнь в нейтральной и богатой стране. Война затягивалась, и я должен был что-то решить.
9 апреля 1940 года армии Гитлера почти без боев оккупировали Данию и Норвегию как плацдармы для подготовки нападения на Францию и Англию. Не скрою, в эти дни я внутренне торжествовал. Видимо, сказалось мое чисто прусское воинское воспитание, моя приученность к традициям и послушанию. Мне хватило ума понять, что это нападение окончится плохо, но не хватило сил перешагнуть через самого себя. Сыграло свою роль и письмо матери, написанное умело и с очевидным расчетом на мой склад ума. Ее упреки, призывы к совести, напоминания об обязательствах перед семьей, перед моим сословием и отечеством задели меня за живое. Решающим оказался намек на то, что в случае продолжения моего пребывания в Швейцарии она и мой брат окажутся под ударом. В Лугано я провел уже полных семь месяцев, и это, конечно, не могло остаться незамеченным в Германии. Останься я еще дольше за границей, то при моей популярности это было бы расценено как прямой вызов нацистской Германии и наделало бы шуму. К тому же моей семье наверняка бы непоздоровилось. Мне оставалось одно: покориться высшему закону рода Браухичей — беспрекословному повиновению.
Поэтому я вернулся в Германию, в эту туманную пропасть, где меня поджидали тысячи опасностей. Расставание с друзьями не обошлось без слез и тяжелых предчувствий. Когда поезд пересек границу и путь назад оказался отрезанным, я утешался только мыслью о верности долгу и семье.
Прибыв домой, я воочию убедился, насколько точно были осведомлены швейцарские газеты об истинном положении дел в нацистской Германии. С течением времени я неоднократно наблюдал бездумно-доверчивое отношение самых различных слоев населения к тогдашнему немецкому государству. В их сознании глубоко укоренилась вера в "непогрешимого", "самой судьбой избранного" фюрера.
Летом 1940 года события стали развиваться необычайно стремительно. Большое наступление на Западе началось 10 мая 1940 года вторжением в Голландию и Бельгию. 14 июня был занят Париж, а 22-го капитулировала французская армия. Немцев охватил дурман победы. Словно повторялся 1914 год, когда Германия напала на Бельгию и Францию, когда одна за другой сыпались победные реляции о захваченных крепостях и завоеванных городах, когда немецкий народ твердо уверовал, будто война окончится через несколько месяцев.