Без борьбы нет победы
Шрифт:
"И перспективы очень плохи", — неопределенно проговорил профессор Брандт.
"А от кого это зависит?" — снова спросил я.
"От нашего фюрера и его великой армии, которая должна сдержать натиск русских, точнее говоря, которая по приказу фюрера сдержит этот натиск!" — заявил Брандт и одернул свою тужурку, украшенную золотым партийным значком. "В общем, наша ставка — это наша армия. Либо она существует, либо ее нет. Либо она нас спасет, либо не спасет. Выпадут кости хорошо, значит, у нас есть шанс, выпадут плохо... полетят наши головушки! Вот и все, что мы сейчас хотим установить".
Между прочим, впоследствии оба они были казнены союзниками за преступления против человечества. Эти преступники проводили опыты
Я еще немного понаблюдал за ними, как вдруг завыла сирена. Особую нервозность проявили судьи во главе с Фрайслером. Предводительствуемые профессором Брандтом, они бросились к машинам. Мой голландский друг и я последовали за ними. Мы сели в автомобиль и помчались к бомбоубежищу на Вильгельмштрассе. По приказанию Брандта перед нами распахнулось парадное бывшего дворца рейхспрезидента, ставшего резиденцией министра иностранных дел Риббентропа. Пробежав через двор, мы юркнули в едва освещенный вход в подвал, спустились по крутой лестнице, прошли через две или три массивные стальные двери, спустились еще ступенек на сорок и наконец очутились в надежном месте, где бомбы были не страшны.
Здорово окопались, подумал я и толкнул моего друга. Он понимающе подмигнул мне и сказал шепотом: "Здесь и война хороша, Манфред!" Я осмотрелся и обомлел — все здесь было прямо как в сказке: столики, накрытые белоснежными скатертями, толстые ковры, кресла, едва слышное гудение вентиляторов, официанты и слуги в черном. На блюдах фрукты, конфеты, бутерброды. Мы непринужденно расселись и закусили. Сюда не доносились ни раскаты зенитных орудий, ни грохот бомбардировки. Полный уют и комфорт. Мы пили французский коньяк и курили.
"А здесь и впрямь недурно, — обратился я к профессору Гебхардту. — И не страшны никакие сюрпризы с начинкой, падающие с неба".
"Что вы, дорогой Браухич! Это еще по-спартански, — ответил он. — В сравнении с большим бомбоубежищем около личного бункера фюрера это просто ничто. Но туда пускают только господ пассажиров первого класса. Это же — второй сорт, хотя, как видите, тоже вполне терпимо".
Как же трагична участь населения, с ужасом подумал я. Годами, из ночи в ночь, оно ютится в убогих убежищах, гибнет сотнями, тысячами, сгорает заживо, умирает от удушья. А передо мной расселись те, кому миллионы затравленных, изголодавшихся и больных людей обязаны всем своим безмерным горем, те, кто все еще продолжал гнать армию и народ на бессмысленную смерть.
В конце 1944 года в мюнхенском армейском музее на похоронах командира автомотокорпуса майора Гюнляйна я в последний раз видел Гитлера. Мне вновь представилась возможность посмотреть вблизи на человека, который нагло и самоуверенно продолжал творить свои беспримерные злодеяния.
Охраняемый несколькими десятками эсэсовцев, в зал вошел уже явно надломленный человек. Он уселся передо мной, подпер голову рукой и безучастно выслушал надгробную речь Геббельса. Охрана была расставлена так, что никто не смог бы сделать незаметно даже малейшее подозрительное движение.
Тринадцать лет пролегли между днем моей первой мюнхенской встречи с неким "господином Гитлером" и этим пасмурным днем. Тогда мне бросились в глаза его необычные, экстравагантные манеры, его небрежный и неухоженный внешний вид. Сегодня я знал, что он войдет в историю моего народа как самый жестокий убийца. Кто мог это знать тогда?..
В начале 1945 года ресторан "Тэпфер", окруженный морем развалин, все еще продолжал функционировать. Подходить к нему или уходить из него приходилось по грудам обломков. В один из последних вечеров, проведенных мною здесь, я встретил своего бывшего офицера-наставника из дрезденского военного училища г-на фон Зигеля, которого хорошо запомнил как организатора "сладкой жизни" в Монте-Карло.
Он приветствовал меня радостно и беззаботно, словно мы пришли
В этот вечер он хвастливо болтал о "секретном чудо-оружии", которое с минуты на минуту должно вступить в действие, в каком-то самоупоении твердил избитые фразы о "выдержке и стойкости до конца". Этот "почтенный" офицер, как и встарь, молол несусветную чушь об "ударе в спину". Я не подозревал, что через несколько лет вновь услышу о нем, когда он станет экспертом "по борьбе с красными" и начнет продавать новым хозяевам свой "восточный опыт"...
Кремер, мой шеф и уполномоченный по танковому вооружению, ни за что не хотел поверить в неминуемый крах Германии. На полном серьезе он готовил переезд своего учреждения в какую-то пещеру в горах Гарца. Я твердо знал, что конец близок, и вовсе не желал дожидаться его в горной пещере.
Пользуясь своими медицинскими связями, я "заболел", и меня на несколько дней положили в один из берлинских санаториев. Здесь мне представилась возможность спокойно поразмыслить над своей дальнейшей жизнью. Было ли ей суждено оборваться в этом аду, созданию которого, быть может, и я чем-то невольно способствовал?
Однажды вечером я тайком сбежал из санатория. Захотелось еще разок посмотреть на автотрек АФУС — арену моего давнего и самого большого успеха. Прошло тринадцать лет, с тех пор как я на своей "сигаре" одолел всех фаворитов я с сегодня на завтра стал знаменитостью.
И вот я снова очутился там. Прежнего автотрека как не бывало. На северном повороте стояло множество воинских машин. Трибуны сгорели. Но память и воображение помогли мне увидеть все в прежнем виде. Вдруг передо мной всплыло узкое лицо гонщика Иржи Лобковича. Это был веселый, вечно улыбающийся толстогубый парень. Он погиб в день, когда я поднялся на высшую ступень ставы. На другой день все газеты поместили наши фотографии рядом.
Погиб!.. Сколько людей погибло в эти страшные последние годы! Их фотографии не напечатали. Нет на земле такого огромного фолианта, в котором они бы уместились. А ведь, подобно мне, Иржи действовал сознательно и, начиная гонку, знал, что рискует жизнью. Он, конечно, дорожил ею и все-таки ставил ее на карту. А те, что умирают сегодня? Женщины, дети. Уж они-то как хотели жить! Никогда бы не рисковали собой. А сколько их погибло, и какой страшной смертью. Со слезами на глазах мы несли Иржи к могиле, у которой стояла его мать — великая княжна венского двора. Она смотрела на гроб сына и не верила. А теперь? Остались ли еще на земле слезы? Можно ли еще удивляться чему-нибудь? Миллионы загублены, а захоти этого случай, и сейчас над АФУС появится американская эскадрилья, и будет достаточно крохотного осколка, чтобы моя жизнь прекратилась прямо здесь. Или меня найдут эсэсовские ищейки, потребуют предъявить документы, обнаружат, что их недостаточно, и поставят меня где-нибудь к стенке. Может, к стенке бокса, где тринадцать лет назад лихорадочно работали мои механики, то тревожась, то торжествуя... А сейчас и фотографию не опубликуют...