Без черемухи

Романов Пантелеймон Сергеевич

И что же тут удивительного, если все меня гонят и бегают от меня, как от чумы,-- одни, как от маленького, другие, как от большого,-- ничего нет удивительного, если Васька является единственным моим прибежищем. Зато уж и перемываем мы с ним косточки всем этим господам.

"Как же!
– - раздумывал я.-- Хочешь быть хорошим, послушным и все... так нет же, сами толкают. Какое только терпенье нужно, чтобы не застрелиться, одному богу известно".

Васька был в каретном сарае и, сидя на обрубке, ковырял шилом свой сапог и продергивал нитку, помогая

себе зубами.

– - Отставили?
– - спросил он, мельком взглянув на меня и, как бы пользуясь перерывом, утер рукавом нос. Он, очевидно, был живым свидетелем моего позора.

– - Отставили,-- сказал я, присев около него на другой чурбачок.

– - Что же теперь делать?

– - Подложу Сергею свинью какую-нибудь, вот и все,-- сказал я.-- Пойдем одни купаться.

– - Я еще не обедал,-- сказал Васька.

– - Вот это и хорошо, кто же после обеда купается.

– - Нет, после обеда лучше,-- сказал Васька,-- живот раздует, на воде легче держишься.-- Но все-таки он встал, бросил сапог на свою деревянную постель, покрытую дерюжкой, и мы пошли без шапок по жаре.

– - Куда же? В нижнем пруде -- братья, в верхнем -- девочки наши.

– - Так пойдем в верхний,-- сказал Васька.

– - Да ведь там же...-- начал было я, но сейчас же замолчал.

"Все равно, сами виноваты,-- подумал я,-- сами!"

Со стороны верхнего пруда неслись веселые девичьи голоса и визги. Наверное, они там плавали на досках, брызгали друг в друга водой и заходили по горло в воду. Как хорошо бывало прежде, когда они меня брали с собой купаться: посадят меня на доску верхом и повезут на середину пруда, или, подхватив меня под живот, учат плавать. Потом отвезут нас с Катей на мелкое место и предоставят нам полную свободу, чтобы опять приехать за нами на доске и везти к мосткам одеваться.

Теперь если и удастся иногда увязаться с братьями, то все дело ограничивается тем, что мутишь воду около берега и ерзаешь животом на узенькой дощечке, которая вывертывается из-под тебя концом кверху, а то уйдет под кусты к плотине, тогда и вовсе сидишь без всего. В то время как они на хороших больших досках плавают на самой середине пруда, на глубоком месте и блаженствуют, как будто тебя нет на свете...

В саду высокая, с высеменившимися головками трава стояла неподвижно под солнцем. Белые бабочки гонялись одна за другой и порхали в благодатном зное июльского полдня. Около шалаша в траве слышался храп спящего сторожа.

Забравшись в заросшую кустами ясеня и бурьяна канаву, мы прежде всего закурили.

У Васьки была махорка, которую он носил без коробочки, прямо в кармане, и когда нужно было свернуть папиросу, выворачивал холстинный карман и высыпал табак на шапку, продавив дно ямочкой.

Я чувствовал, что опускаюсь в бездны греха, но раскаяния не было.

"Пусть,-- подумал я,-- еще не то будет".

– - Ты бы легкого табаку принес,-- сказал Васька, утирая слезы после затяжки.-- Я бы на твоем месте сколько наворовал, а то дерешь, дерешь этим горло, прямо сил никаких нет.

– - Ладно,-- сказал я,--

наворую.

Мы докурили, посидели немножко, пока в глазах прошли зеленые круги, отдышались и пошли к пруду, причем Васька шел не со стороны плотины -- открытого места, а со стороны кустов. Не доходя нескольких шагов до кустов, мы стали на четвереньки и поползли подсматривать.

Через некоторое время мы вылезли из-за кустов, спустились в луг и долго бродили по высокой траве, прикрывая по временам руками макушки от солнца.

Трава, нагревшаяся от зноя, пахла тысячью запахами цветов, клевера, белой ромашки, от их густого солнечного аромата было трудно дышать. Потом лазили в соседний сад за крыжовником и чуть не налетели на сторожа, били в сарае воробьев палками.

Я не испытывал ни жалости, ни раскаяния и с каким-то наслаждением катился по наклонной плоскости.

После каждого убийства во мне говорил какой-то голос:

– - Видели это? Сами довели. Подождите, то ли еще будет...

Потом, сидя на бревнах, говорили о братьях и обсуждали, чем бы им так насолить, чтобы они, наконец, почувствовали.

– - Вот этим бы их,-- сказал Васька, крепко сжимая свой грязный кулак.

– - Да, но как?
– - сказал я.-- Сестрам можно хоть воды в постель налить или шляпы ножницами проколоть, а им что сделаешь?

Мы помолчали, соображая.

Я уже опоздал к обеду. Мы давно видели, как прошли с пруда с полотенцами на плечах братья и сестры.

Мне могло влететь за опоздание к обеду, но я был в состоянии загулявшего человека, который слишком зарвался и терять ему уже нечего. И когда Васька, спустя полчаса, предложил мне отправиться за табаком, я согласился и пошел.

XXIV

Когда кончается ранний деревенский обед, во всем доме и на дворе наступает сонливая тишина.

Дядюшка, набив папирос, завешивает в спальне окно поверх шторы еще большим старым платком, которым мы накрывались, когда играли зимой в судьбу,-- берет в руку кленовую ветку и, шурша ею по стенам, начинает выгонять в раскрытую дверь мух, разговаривая с ними.

Потом закроет дверь, и в спальне становится прохладно и полутемно. Только в платке светятся дырочки.

В саду тишина и зной. Кажется, что жара идет не только сверху от солнца, но и снизу, от травы, в которую бьют почти отвесные лучи солнца.

Не умолкают и бодрствуют только одни кузнечики да мы. От кузнечиков стоит такая трескотня, что порой кажется, будто это не в траве, а у самого в ушах звенит и стрекочет.

Забьешься в высокую траву, сядешь там -- и наслаждаешься сознанием, что нас ни одна живая душа не видит. И говорим нарочно тихими голосами.

Жара всех сморила и повалила, только не нас.

Мы с открытыми головами сидим на самдм припеке и рассматриваем пойманного большого зеленого кузнеца.

– - Бока-то у него какие твердые, как сделанные,-- говорит Катя,-- ты попробуй. Дай я поглажу его по спине. Ему приятно это, как ты думаешь?