Без черемухи

Романов Пантелеймон Сергеевич

Я сел поудобнее и, срывая спелые, почти черные вишни, стал придумывать различные комбинации, благодаря которым они были бы опозорены и уничтожены.

Лучше всего мне показалось уехать, так, чтобы никто из них не знал, куда я делся. А потом, спустя много лет, дослужившись до генеральского чина и до золотых эполет, как у Ивана Тимофеевича, приехать сюда. Меня никто не узнает, ничего не подозревают, все рассыпаются передо мною в любезностях, я достаю папироску... О_н_и, заторопившись, дают мне спичек, пепельницу, я... закуриваю и тут открываюсь

им...

– - То-то,-- скажу,-- милые мои, теперь вот вы прикуривать мне даете, а кто меня драл на чердаке?..

Я просидел под вишнями целый час и мне стало, наконец, скучно. Солнце уже давно сошло с полудня, но в воздухе было душно и где-то погромыхивал гром. В другое время я с наслаждением ждал бы грозы, но теперь все было отравлено. Я так разжалобил себя, что хотелось плакать. Теперь дома собираются пить чай. Обо мне, должно быть, забыли. И если бы я даже умер совсем от голода и жажды, они не вспомнили бы обо мне. Были бы даже рады: развязал всем руки. Никогда нога моя не будет больше в этом доме. Но, просидев еще минут пять, я не выдержал.

– - Вот что,-- сказал я себе,-- пойду домой, но только не буду никому показываться и не буду ничего есть, хотя бы меня умоляли об этом.

Пробравшись потихоньку в детскую, я лег на диван и, повернувшись лицом к спинке, придал лицу выражение мрачного отчаяния. Но так как в детскую долго никто не заглядывал и не мог видеть, как я страдаю, то мне пришлось перебраться вниз и улечься в той же позе в угольной на диване.

Первой увидела меня мать. Она, не подозревая всего совершившегося, позвала меня пить чай.

Я даже не отозвался.

Она подошла поближе и спросила, что со мной. Встревожившись, она продолжала спрашивать и хотела было от спинки дивана повернуть к себе лицом.

– - Оставьте меня!
– - крикнул я.-- Т_е_п_е_р_ь все равно ничего мне не нужно. Довели до того, что умирать...

Жалость к самому себе сжала мне горло и не дала говорить.

– - Да что ты? Что с тобой?

Но я решил больше ничего не говорить, повернулся к кожаной задинке дивана и уткнул лицо в трещинку, где сходится задинка с сиденьем, чтобы было куда дышать.

Я знал, что мать не виновата, что она меня жалеет, беспокоится. Но мне доставляло удовлетворение, что она мучается за меня и в тревоге расспрашивает, чего из тех никто не подумал бы сделать. И все-таки я был груб с нею, зная ее доброту и неспособность прикрикнуть на меня, как это сделала бы крестная или тот же Сережа. И я пользовался этой добротой, чтобы вымещать на ней свои обиды.

– - Ну, пойдем чай пить, сегодня свежие пышки, твои любимые.

Я не шевелился и редко дышал в трещинку. Мать постояла еще немного и ушла.

"Вот только досадно, что сегодня пышки",-- подумал я, прислушиваясь к голосам и стуку ложечек, доносившимся из столовой.

"Успокоилась",-- подумал я о матери, услышав ее голос, говоривший Тане подать полоскательную чашку. Я приподнялся на локте и вслушивался в голоса, надеясь услышать разговор

обо мне. Но обо мне никто ничего не говорил.

"Господи, если бы только кто-нибудь знал, как я несчастен, как всеми заброшен. А крестная пьет чай и не подумает обо мне, хотя бы я умирал с голоду. Ведь она видит, что сегодня пышки. О, проклятая жизнь!"

Вдруг послышался скрип половиц под знакомыми тяжелыми шагами. Я едва успел спрятать голову под диванные подушки с вышитыми цветами и, затаив дыхание, не моргая, смотрел в пуговки задинки и ждал.

Это шла сама крестная.

Она тихо позвала меня. Я молчал. Тогда она села около меня на край дивана, пружины прогнулись под тяжестью ее тела, и мой бок прикоснулся к ее боку.

Я отодвинулся и еще дальше запрятал голову. Ее теплая, большая рука легла мне на плечо.

– - Ну, будет, милый, поплакал и довольно. Пойдем чай пить,-- сказала она мне тем своим задушевным голосом, которым говорила с нами во время наших болезней или каких-нибудь несчастий.-- Что ж теперь делать,-- виноват, так виноват. Мы никому об этом не скажем. Вот беда-то какая, подумаешь,-- то ли еще бывает. Ну, пошалил немного. Только впредь этого делать не надо.

Она еще что-то говорила ласковое и успокаивающее. Я прислушался к родным звукам этого голоса, к горлу подкатился тяжелый ком, и я заплакал уже от другой причины.

XXV

В мутном знойном воздухе еще с самого обеда со всех сторон тяжело громоздились облака. А потом на юге засинелась и неизвестно откуда стала расти и приближаться грозная темно-синяя туча.

Солнце закрылось передними облаками. Вода в пруде приняла зловеще-черный оттенок. По ржи, стоящей за садом плотной зеленой стеной, шли уже темные волны.

Вдруг поднявшийся свежий ветер сильнее подул в лицо, порывисто пригибая траву, пробежал по ней, поднял с дороги пыль и листья, закружил их и понес на деревню. Ракиты в усадьбе, заворачивая белесую изнанку листьев, гнулись вершинами все в одну сторону. Где-то захлопали ворота. Стало вдруг пасмурно, сумрачно. Воробьи попрятались, и только куры, не понимая опасности, ходили еще по дороге, и ветер раздувал их хвосты и перья. Надулось от ветра и затрепалось на кольях белье.

– - Гроза идет!
– - сказала тревожно крестная.-- Танюша! Тихон Тихонович, закрывайте скорее окна. Ах, боже мой!
– - Она засуетилась, поглядывая на небо, и пошла сама осматривать окна в зале.

– - Трубу скорее закройте. А Мария Ивановна где?

– - В саду,-- сказала Таня.

– - Ну вот -- измочит дождем. Точно глаз нет, идет гроза, а они не видят.

– - Не волнуйтесь, пожалуйста,-- сказал дядюшка, тоже подошедший к окну,-- а то вы все тучи разгоните, как в прошлый раз. Этим дамам даже сам господь бог не угодит.

Но крестная не слушала его и говорила что-то о кадках для дождевой воды, и голос ее раздавался уже в столовой, выходившей окнами на двор.