Без названия
Шрифт:
– Это точно. Дон - себе на уме. Я тренируюсь у него, считай, четыре года, а так и не раскусил, что это за фрукт. Ну да что он за человек пусть разбирается его жена, тренер Маккинли - на все сто тысяч монет. Он мне сказал: "Что, парень, расквасил нос о бортик бассейна и решил помирать?" И расхохотался, как дьявол. Меня так и подбросило в кресле кулаки наперевес... Дон, однако, и с места не двинулся, хоть и видел, что я не шучу. "А ты, парень, с характером, - похвалил он.
– Мне именно такие и нужны. Завтра в шесть утра быть в "Блэкпуле". И не опаздывать!"
Крэнстон
Он продолжил свой рассказ:
– Я сразу почувствовал хватку Маккинли: за мной был закреплен персональный массажист, личный нутрициолог [специалист по питанию], врач, лаборант, следивший за моими анализами. Поначалу я недоумевал, что это Дон возится со мной, но, приглядевшись, увидел: таких, как я, у него пятеро, и с каждым он так возится. Потом понял: он еще не знает, кто заплывет, мы, пятеро, для него - подопытные кролики...
– Это ты загнул. Настоящий тренер так и должен поступать - не выделять никого. Спортсмен, если он действительно спортсмен, а не размазня, должен сам уметь выделяться, - возразил я.
– Ты плохо знаешь Дона. Это... это страшный человек, страшный в своем фанатическом желании добиться поставленной цели. Впрочем, чего там скрывать: мне такой и нужен, потому что я сам - фанат, и, кроме плавания, у меня в жизни есть одна Джейн. Я начал с четырех часов в сутки, а спустя год не выходил из бассейна по шесть: в воде пил, ел, отдыхал, даже массировали меня в воде - Дон сварганил переносной гидромассаж. В семьдесят четвертом я уже плыл стометровку за 51 секунду.
– Что же тогда стряслось с тобой на чемпионате мира в Белграде? Прости, что задаю этот вопрос, но тогда ты показался мне слишком расстроенным, чтобы приставать с подобными расспросами, - прервал я Крэнстона. Я хорошо помнил выражение лица Джона, когда он не попал даже в финал стометровки. Это было лицо человека, который долго шел вслепую, а, открыв глаза, обнаружил, что стоит на краю пропасти. Правда, золотая медаль в эстафете несколько подсластила пилюлю, но - я в этом не сомневался - не внесла успокоения в душу парня.
– Я сам не пойму до сих пор. Поначалу испугался, как бы Маккинли не махнул на меня рукой. Но, когда увидел, что Дон сам не в духе, успокоился. Когда мы вернулись в Штаты, Маккинли сказал: "Ничего, парень, не вешай нос - я тут кое с кем поговорил и кое-что выяснил. Тебе не хватает стимуляторов. Физически ты готов, а выложить свои запасы не можешь". "Анаболики?" - только и спросил я. "Чудак-человек, - рассмеялся Дон. История с Мондейлом навсегда отбила у меня желание экспериментировать с анаболиками. Нет, тут нужен принципиально новый подход. Я хочу знать: ты согласен?" Глупо спрашивать у человека, иссыхающего в пустыне от жажды, хочет ли он пить. Я не раздумывал ни секунды: "Да!"
Гримаса боли исказила лицо Крэнстона. Он едва не выронил бокал, скрючился в кресле, держась левой рукой за правый бок.
– Что с тобой, Джонни?
– Ничего. Пройдет, - прикусывая губу, прошептал Крэнстон. Испарина выступила
– Нужно лекарство? Где?
– Я поспешил к Джону, но он слабо махнул рукой.
– Сядь. Отпустило. Третий раз хватает за последнюю неделю. О, мы, великие спортсмены, супермены из стали!
– рассмеялся он, и у меня отлегло от сердца.
– Если бы люди знали, как подвержены мы всяким болячкам!
– Ты бы показался врачу.
– Через две недели, - мечтательно сказал Джон, - после Игр, улечу в Австралию, домой. Это будет наше свадебное путешествие с Джейн... Уедем в Квисленд, к океану, к Большому барьерному рифу, чтоб не видеть Маккинли, а заодно и папашу Префонтейна, и забыть, навсегда забыть этот проклятый спорт!
– Вот тебе и на! Забыть спорт, который дал тебе лучшее, что было в твоей жизни! Поразительно!
– Да, спорт! Спорт, который превратил меня в амфибию, живущую ради того, чтобы плавать, плавать и плавать! Ненавижу!
– вырвалось у Джона.
– Какого же черта ты пришел в спорт?
– Я готов был накинуться на Джона, он наплевал мне в душу, затоптал самое сокровенное.
– Ты лучше скажи мне: кому нужны эти рекорды, если мы черпаем силы на них из своего будущего, сжигаем безоглядно запасы энергии, отпущенные нам природой на целую жизнь? Все брошено на то, чтобы я сегодня выжал из себя лишнюю секунду и побил тебя, который не может этого сделать. Все миллиграммы пчелиной пыльцы, ценящейся дороже золота, и ничего не стоящая моя собственная кровь, высосанная из жил, законсервированная и влитая мне же перед стартом, я уже не говорю об анаболиках, стероидах и прочих последних "достижениях" - все создано, чтобы помочь мне... убивать самого себя!
Я не узнавал Крэнстона. Глаза его горели, красные блики от огня в камине превратили его лицо в зловещую маску.
– Джонни, - попытался я успокоить его. Джонни, ты утрируешь. Ведь это зависит от человека - к допингам прибегают лишь слабые личности. Тренеров же, идущих на преступление, - иначе это не назовешь, - я бы предавал всенародному остракизму, ибо они паразитируют на извечном стремлении человека к совершенству.
– Олег, скоро я тебе кое-что расскажу, - пообещал Крэнстон.
– Тебе одному. Ты сможешь потрясти мир сенсацией. Но это будет только тогда, когда я выйду из игры... Любопытно будет взглянуть на физиономию Маккинли. Жаль, но я буду уже далеко от него...
– Из какой еще игры?
– не понял я.
– Чепуха, - вдруг резко меняя тон, сказал Крэнстон.
– Не обращай внимания. Иногда сболтнешь сгоряча, а потом самому стыдно становится...
К себе, на Холм, я ехать не захотел, мы подкатили прямо к бассейну и, выходя из машины, нос к носу столкнулись с Доном Маккинли. На нем как влитой сидел новенький, с иголочки, светло-серый костюм. Я не видел его глаз - они были надежно скрыты за дымчатыми стеклами очков, - но готов был биться об заклад, что Маккинли пристально изучает меня, словно хочет заглянуть в самую душу. Но вот он приветливо осклабился, протянул руку (на пальцах вспыхнули два золотых перстня) и сказал мягко, шутливо: