Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

Увы, с логикой у меня всегда были нелады.

На углу Некрасова и Греческого меня взяли. О, если бы на Литейный, если бы!.. Меня взяли в действующую армию.

Там же, в скверике с памятником поэту мести и печали я прошел ускоренный курс переподготовки. По окончании мне вручили новехонький "стингер" и отправили на фронт, в район Псковско-Нарвской дуги. Ну и задали же мы им жару под Кингисеппом!.. Потом начались неудачи. Окружение, контузия, плен... Не буду утомлять вас печальными подробностями. Да я и сам, честно сказать, мало что помню из-за контузии. Ну - допросы, бараки... Дожди... Помню, как у этого рыжего, забыл фамилию, вышибло последний ахнарик. Он нагнулся

к моей зажигалочке прикурить, а она, пуля, бац!
– и ни головы, ни курева, потому как пуля оказалась какая-то особенная, чуть ли не с атомным зарядом. Вот тут меня и повредило. Потом был госпиталь, побег... Хорошо помню: смурное чухонское утро, проселочная дорога в соснячке, полуторка с нашими номерами. Шофер попался боевой, забинтованный с ног до головы, даже глаз не видно. Я его, падлу, сразу же узнал. По запаху!

– Поди, крепко запаздываю, товарищ генерал-адьютант?
– спросил я.

– Полковник, Тюхин, полковник!
– поправил меня дорогой товарищ Афедронов. А на мой дурацкий вопрос отвечать и вовсе не стал, просто наддал газу.

И так, молча, мы ехали до самого Питера, а потом и по нему, такому, Господи, разбабаханному, такому не такому, что просто слов нет!..

– Эх!
– глухо сказал сквозь бинты товарищ полковник.
– Эх, Тюхин, да что же они, гады, с тобой наделали. Аж плачешь, как баба! Ну ничего, ничего - мы тебя еще подрегулируем!..
– и он, сволочь, хохотнул и так шарахнул меня, Тюхина, по спине, что я вышиб башкой лобовое стекло.

От сотрясения снова пошли мои несусветные "роллексы". Я глянул на них и сказал:

– Неужто все-таки опаздываем?!

И тогда товарищ Афедронов дал мне дружеский совет:

– А ты поднажми, ты бегом, бегом, власовец ты этакий!
– И вытолкнул меня из кабины на повороте, все у того же, на углу Некрасова и Греческого, скверика.

Я упал, вскочил... И побежал, побежал вприхромочку - худющий такой, в розовых очечках без стекол - вылетели, когда жахнуло, - в такой полосатой, концлагерной такой - меня ведь и не переодевали, только шапочку для ансамбля выдали - в такой неизбывной моей пижаме...

Вдогонку кричали "стой!"", грозили военным трибуналом, стреляли даже, но мне, предателю Родины, все уже было нипочем. Легкими, пружинящими скачками я несся вперед, навстречу новым своим злоключениям...

Глава тринадцатая В августе сорок шестого

По Суворовскому я бежал уже с факелом в руках. Передала мне его как эстафетную палочку вездесущая Перепетуя.

– Бежи, дорогой, - задыхаясь, сказала она.
– Теперича только на тебе, неизбежного, и надежа!..

Хлопнул выстрел. Я что есть сил побежал, а все, стоявшие по обе стороны, - по правую и по левую - в едином порыве замахали руками, флажками, флагами, флажищами, флажолетами, флаконами, белыми букетиками флердоранжа, каковые были ни чем иным, как цветами померанцевого дерева. В воздух полетели чепчики!

И вот что удивительно - все они, стоявшие повдоль, ну практически все, как один - были в точно таких же очках и пижамах, как я. И в чепчиках. В круглых таких, из полосатого пижамного материала. Как у меня. А на пижамах у них, у всех были нашиты нашивочки: квадратики, ромбики, треугольнички, звезды - в том числе и пятиконечные, как моя.

Вот и лозунги - тоже были на любой вкус. Приведу лишь некоторые из них, зафиксированные моим хорошо натренированным в армии - грудь четвертого человека!
– периферийным зрением:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАША РОДНАЯ И РУКОВОДЯЩАЯ

ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ!

И. В. ЛЕВИНУ (СТАЛИНУ) - СЛАВА, СЛАВА, СЛАВА!

ДЕМОКРАТА

БОЛЬШОГО - НА КУРОРТ, В ЛЕВАШОВО!

УДАРНЫМ ТРУДОМ ОТОМСТИМ

ЗА КОНДРАТИЯ КОМИССАРОВА!

СЛЕПОТА В НАШЕЙ СТРАНЕ

ДЕЛО ЧЕСТИ, ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА!

А ТЫ ВСТУПИЛ В РОЗОВУЮ ГВАРДИЮ?

ПОД ЗНАМЕНЕМ ТОВАРИЩА ЛЕВИНА (СТАЛИНА),

ПОД ВОДИТЕЛЬСТВОМ МАНДУЛЫ

НАЗАД К ПОБЕДЕ ВОЕННОГО ГУМАНИЗМА!

Одним словом - я бежал. Самозабвенно, без оглядки, как из котла под Кингисеппом. А ведь оглянуться-то как раз и не мешало бы! Оглянувшись, я, Тюхин, увидел бы, как следом за мной по трамвайным путям едет синяя послевоенная поливалка, едет - и поливает, поливает, поливает... То ли дезинфекцией, то ли нехорошими, но зато простыми и доходчивыми, словесами через посредство закрепленного на крыше кузова громкоговорителя, то ли и вовсе - гипосульфитом натрия, то бишь все тем же, Померанец его забери, фиксажем!..

Впрочем, в этот момент мне было не до "поливалок". В пяти метрах впереди катил открытый "лендровер" с телевизионщиками. Я старался не ударить лицом в грязь - улыбался во весь рот - благо было чем!
– то и дело поправлял шапочку, съезжавшую с моей стриженной под "ноль" головы, шутил, цитировал на бегу Нину Андрееву и Е. Булкина.

Площадь Пролетарской Диктатуры встретила меня овациями. Из толпы, выкрикивая строки раннего Эмского, выскочили два не в меру восторженных дусика. Я расписался на своей, изданной, кажется, на Соломоновых островах, "Химериаде", а этих дефективных, тут же и буквально под руки, увели в стоявший неподалеку хлебный фургон.

– Браво-браво-браво!
– с трудом протискиваясь, вскричал дорогой товарищ ма... прошу прощения - капитан.
– Хоро-ош! Загорел, поправился, светясь, констатировал он.
– А мы тут без вас, сокол вы наш жириновский, хватили, признаться, мурцовочки! Вот видите - даже курить, по вашей милости, начал!
– и товарищ Бесфамильный действительно сунул в зубы папиросочку "беломорканал".
– Огонечку, Тюхин, часом, у вас не найдется?

Ну, само собой, я беспрекословно сунул было руку в карман - за позолоченной зажигалочкой, но, слава Генеральному Штабу, вовремя спохватился и, улыбнувшись улыбочкой контуженного идиота, в очередной раз огорчил дорогого товарища кипитана.

– Огонечку, говорите? Плиз!
– сказал я, услужливо ткнув в его ненавистную харю пылающий факел.

Всплеснув руками, как Плисецкая, товарищ капитан Бесфамильный поначалу резвехонько отпрянул, но тоже, видимо, спохватившись, и тоже, вроде бы, вовремя - утерся, крякнул и, часто моргая глазами, принялся неумело прикуривать. Зашуршали горящие волосы, запахло паленым.

Когда он оторвался наконец от огня, я даже ойкнул. Мурло у дорогого товарища капитана было зверски красное, козырек фуражки оплавился, брови напрочь отсутствовали. Мой бывший следователь как-то очень уж отчаянно затянулся и чужим голосом произнес:

– Эх, хороша ты, вирджинская махорочка!

Факел у меня отобрали.

– Ну, спасибочки вам, Тюхин, - вытирая слезы, поблагодарил меня безбровый чекист, - от лица службы сердечное вам гран-мерси за ваш героизм, за кровавые раны, за проявленное в плену мужество, - и всхлипнув, он крепко, по-мужски, прижал меня к своей суконной, пахнущей афедроновским формалинчиком, груди. Рыдания сотрясли его хорошо тренированное тело. Рыдая, он принялся дружески похлопывать меня. По спине, по животу, еще ниже. Обхлопав карманы моей пижамы, находчивый товарищ бывший мой следователь как-то разом успокоился, повеселел и даже, елки зеленые, заговорил стихами.