Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

– Теперь ты наш!
– с чувством сказал он.
– Прости, родная хата, прости семья! С военной семьей сольешься ты родством меньшого брата, и светлый путь лежит перед тобой.

Стихи неведомого автора до такой степени тронули меня, что я едва смог вымолвить:

– Это чье это?

– Ага, и вас, Тюхин, проняло!
– ухмыльнулся пострадавший. И еще разочек хлопнув меня по карману, в котором лежали такие с виду обыкновенные спички, Бесфамильный выдал:

Умер бедняга! В больнице военной Долго родимый лежал. Эту солдатскую жизнь постепенно Тяжкий недуг доконал!

В отличие от бедняги-солдата, эти строки догонали меня моментально.

Именно их, два раза в месяц с гонорара напиваясь, обожал декламировать поэт-пародист и парторг Кондратий Комиссаров. После декламации произведений великого князя Константина Константиновича опальный коммунист обычно заявлял на все писательское кафе, что не пьют одни корифеи, иудеи и прохиндеи, ронял голову в салат и уже оттуда, из салата, стонал свое коронное: "Фашисты! Россию продали!..". Итак, из уст товарища капитана прозвучала почитай что классика. А потому, когда и громила Афедронов, уже разбинтованный, уже при полном параде, когда и этот перешибатель конечностей заговорил стихами владельца некоего письменного стола, я ничуть не удивился.

– Спи же, товарищ ты наш, одиноко!
– взвыл он, загибая мне салазки. Спи же, покойся себе! В этой могилке сырой и глубокой Вечная память тебе!..

Долго я не мог распрямиться, а когда распрямился-таки - замер, как покосившийся флагшток на плацу.

– Каково?!
– подмигнул мне веселый костолом.
– Это тебе, Финкельтюхин, не твоя "Похериада!" Четко, ясно, по-нашему, по-строевому.

– Автора! Назовите фамилию автора! Умоляю!
– прошептал я.

Бесфамильный и А. Ф. Дронов многозначительно переглянулись и разговор странным образом свихнул в другую сторону.

– Вот вы, Тюхин, и до сих пор, поди, думаете, что розовые очки - это так, для обмана зрения?
– с мягкой укоризной в голосе сказал товарищ капитан.
– Эх вы, Фома неверующий! Ну-ка признайтесь честно - а ведь в очках-то вся рубаха розова не только у папули, который на полу!.. Почитай у каждого, а?..

– Честно?
– не в силах оторвать взора от того места, где прежде были его брови, спросил я.

– Как бывший партиец бывшему следователю!

– Если честно - то да! И знаете, друзья мои, стоит мне только надеть их, и тотчас же в памяти всплывают гениальные слова одного гениального Вождя и Генералиссимуса: "Жить стало лучше, жить стало веселее!".

– Как-как?
– хором воскликнули мои крестные отцы-командиры?

– Как вы, Тюхин, сказали?
– отбрыкнувшись ногой от дуболома Афедронова, переспросил насторожившийся товарищ капитан.
– Живенько, живенько, Тюхин! А вы, Афедронов, фиксируйте, не ждите моих напоминаний!.. Так чьи, вы говорите, эти слова?

И тут, посреди площади Пролетарской Диктатуры, у нас произошел джентльменский обмен сугубо ценной информацией. Товарищ капитан Бесфамильный конфиденциально сообщил мне, что столь потрясшие меня стихи сочинил не какой-нибудь говнюк без четвертой пуговицы, а самый что ни на есть великий (князь!) и в то же время самый засекреченный поэт на свете - К. К., он же - Полковник, он же - Кондратий Комиссаров, он же - просто Кака, это когда перебирал лишку.

– Так что, понимать надо!
– прошептал мне в самое ухо товарищ Бесфамильный.

– Понимаю, - сказал я.
– Очень даже понимаю. Так вот почему...
– сказал я и, спохватившись, больно прикусил себе язык, впрочем, как тотчас же выяснилось - совершенно напрасно. Обоих экс-мучителей как ветром сдуло.

– Равняйсь! Сми-ирна!..
– гаркнули громкоговорители. Толпа охнула,

шатнулась сначала в одну, потом в другую сторону. Замелькали "демократизаторы". Захлопали нестрашные пукалки пистолетов. Дышать и шевелиться стало совсем невмоготу, но центр площади освободился.

– Везут! Везут!
– заволновались в стороне Суворовского.

Тело товарища А. А. Жданова прибыло на скромном ЗИСочке с открытыми бортами. В своем знаменитом полувоенном кителе он лежал почти как живой. Казалось, еще мгновение - и дрогнут его ресницы, распахнутся провидческие глаза, Андрей Андреевич привстанет с одра, простирая руку, и скажет... Но увы, увы!
– раздавленная вишенка посреди лба дорогого Соратника и Члена не оставляла никаких сомнений, не говоря уж о надеждах! Мало того - с удивлением обнаружил я некоторые несоответствия. Как то: у этого товарища Жданова, в отличие от канонического, не было усиков. Зато была плешь, а если уж называть вещи своими именами - чуть ли не хрущевская лысина! Да и вообще - облик лежавшего не внушал особого доверия. Чего, к примеру, стоила одна эта воровская татуировочка на веках! "Помилуйте, да он ли это?!" - усомнился я про себя.

– И тем не менее, - раздался знакомый шепоток над моим левым ухом, тем не менее, Тюхин, это именно он. Вождь, Сподвижник, Автор знаменитого, поистине эпохального... м-ме... доклада. Но как вы только что изволили заметить, друг мой: увы, увы! Произошла накладочка, досадный, так сказать, сбой в компьютерной... м-ме... программе. Брачок-с! В предначертанной Теорией Неизбежности час Член Политбюро хоть и воскрес, но, к сожалению, не совсем качественно. С нетерпением ожидался Андрей Андреевич Жданов, а имел место Апрель Апрелевич Джанов. Ничего не поделаешь, Тюхин, и нам не чуждо ничто... м-ме... человеческое!.. Да-да, голубчик! А вы как думали?! Ведь ежели вы приняли нас за... м-ме... ангелов, вы просто не марксист!.. Или все же - марксист, а, Тюхин?..

– Знаете, Ричард Иванович, - совершенно искренне сказал я, - еще немного - и, ей-Богу, - стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-настоящему!..

– Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, - одушевился Ричард Зоркий, - с одной стороны - таки-да: порядочки в наших палестинах, сами видите, странные. Но ведь с другой-то - и у вас там, голубчик, далеко не Германия. И в вашей... м-ме... Черномырдии, незабвенный мой, теория и практика, как... как мой Кузя и финансовая дисциплина!
– и тут Ричард Иванович хохотнул и могилкой пахнуло на меня, грешного. Вот и этот А. А., извините за выражение! Казалось бы, - столько дел, воскресай по-хорошему, берись засучив рукава за работенку: тут тебе и борьба с космополитами, и эти ваши... м-ме... нехорошие журнальчики... Как их?

– "Звезда" и "Ленинград".

– Ну, вот видите - как ни крути - опять Ленинград. А звезда-то какая - поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще впереди!..

Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изменился Ричард Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел, окреп, вымолодился, сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные свои очки - на пенсне, стеклышки которого, как то окно в светелочке моей возлюбленной, были непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая луначарско-бабуринская бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались квадратиком, как у т. Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у гражданина Б., Зловредия Падловича, относительно самочувствия которого здесь как-то подозрительно помалкивали.