Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
– Дальше! О, дальше, дальше!
– стонал Зеленый Зюзик, устремленные на солнце глаза которого были полны неподдельного восхищения и слез.
Голос Эмского креп:
Мы трудились под рев моторов,
Закалились и сильными стали
Крузенштерны морских просторов
И Титовы космических далей!
– Хорошо!
– не выдерживая, всхлипывал инопланетянин.
А польщенный автор скромно пояснял:
– Тут, конечно же, лучше Гагарины - в последней строчке, но из-за ритма не влезло.
–
– моргая огромными лемурьими глазищами, шептал Золотоглазый Зачарованный Зюзик.
– Слушай, а в пол-литру ты обратиться можешь?..
Вообщем, долго ли, коротко - но два этих стихолюбивых чудика так сроднились душами, что и жизни уже друг без друга не мыслили. Дошло до того, что даже старшина Сундуков перестал, поигрывая бородавкой, скрежетать зубами, он лишь еще дальше на затылок сдвигал свою хвуражку и удивленно бормотал: "Ну, шу ты будэшь дэлать - упьять назюзюкался! Нэ, рудувуй Мы, нэ выйдэт из тэбя нустуящего сувэтскуго чэлувэка!.."
И вот настала весна. "В Россию!.. В Тютюнор, на стрельбы!.." - заволновалась ракетная бригада.
– И меня берут!
– гордо сообщил однажды Зюзику поэт Тюхин.
– Свидетелем и очевидцем?
– Радистом начальника штаба, - сказал Витюша, и, воткнув вилку хвоста электрического лемура в розетку бытовки, пошел в ленкомнату читать свой любимый "Огонек". Полы он уже больше не драил. Полоса кончилась, поскольку в батарее стряслось новое ЧП и про солдатика забыли, да и первогодком он теперь уже не был.
И вот как-то раз, придя под утро выключать Зюзика из сети, дневальный Эмский застал своего единомышленника в полнейшем душевном расстройстве.
– В Россию, в Тютюнор... А как же я?
– горько вопросил солдатика мохнатый друг.
– Главное - спокойствие!
– сказал перманентный нарушитель воинской дисциплины.
– Ты не дрейфь, я уже все обдумал. Мы поедем вместе!
– Это как это?
– приободрился Зюзик.
– Элементарно. Ты превращаешься в какой-нибудь предмет моего солдатского обихода, ну, к примеру, - в расческу или там в носовой платок...
– В носовой платок?!
– вздернулся лемур.
– Чтоб ты в меня сморкался?!
– Ну, хорошо-хорошо. Не хочешь быть платком, стань моей новой записной книжечкой. Ты будешь лежать у меня в нагрудном кармане гимнастерки, а я буду вынимать тебя время от времени и записывать новые талантливые стихи!..
– Тюхина?
– Ну, разумеется, не Пушкина.
Зюзик задумался. Он подумал-подумал и сказал:
– Слушай, Витюша, у тебя ведь, кажется, нет часов?..
– Ага, - подтвердил солдатик, - мы их с Борькой фрицу толкнули, когда в наряде были, пропади он пропадом, по офицерскому клубу.
– Поди, неудобно без часов-то?
– Спрашиваешь, - хмыкнул рядовой Эмский.
– Радист без часов, что старшина без трусов!
–
– мягко поправил Зюзик.
Витюша открыл было рот, но одернуть этого строптивого говнюка с редакторскими наклонностями не успел: Злокачественный Зеленый Зюзик, выпав из его рук, грянулся грудью об коридорный кафель и обернулся великолепными, золотыми, на кожаном ремешке, с красной центральной секундной стрелочкой, часиками!
– Ай да Зюзик, ай да сукин сын!
– обрадовался солдатик.
Фирменные "роллексы" с двумя "л" были удивительно хороши собой. Когда Витюша надел их на руку, раздался мелодичный, похожий на воробьиное чириканье, звук.
В эту ночь рядовой Эмский на чердак не ходил. Счастливо улыбаясь, он лежал на своей казенной койке с открытыми глазами. В душе у Витюши пела скрипка...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вот, коллега, возможный эпиграф к роману, фабула которого, судя по всему, будет не совсем соответствовать первоначальному замыслу:
"По воронкам и травам родимой земли Мфусиане в строю по четыре шли!.." В. Эмский. Из армейской тетради.
И ведь что характерно, Тюхин! Не далее, как вчера, в курилке, приперев к стенке Ромку Шпырного, я сунул ему под нос его сраную "победу":
– Ты чего мне всучил?! Они же ломанные, во, слышишь?
– не тикают!..
И тут Ромка - ты же знаешь, Тюхин, этого арапа и нахалюгу! тут Ромка Шпырной, водила нашей "коломбины", жутким образом вдруг бледнеет, начинает трястись, потеть, шмыгать носом. Он вытаскивает из кармана целую горсть американских, трехкопеечных штамповок: на, мол, бери хоть все! На что я ему сурово отвечаю:
– Нам, Роман Яковлевич, чужого не надо! Гоните назад наши собственные!..
Шпырной еще больше побледнел, глаза бегают, руки дрожат, будто кур воровал!
– Нету, - говорит, - у меня ваших часиков, Виктор Григорьевич!
– Где же они?
– спрашиваю.
– Н-не знаю... Может, потерял... или украли, то есть в смысле - сперли!
А я ему: вре-ошь!
– и за яблочко. Как - помните?
– того пленного под Кингисеппом.
– Ей Богу, - хрипит, - не вру!.. Я их это... я их только ножичком подковырнул, а они... а они как заматюкаются и... и порх!
– Чего-чего?!
– И - порх, и... улетели!
Вот какую баечку сочинил мне этот клинический клептоман и брехун Шпырной... А тут еще это свечение. Мы поначалу было обрадовались, подумали - солнце всходит, но где же это видано, Тюхин, чтобы солнце всходило сразу с четырех сторон света?..
Багровые, то разгорающиеся, то затухающие сполохи озарили нашу и без того тревожную жизнь, коллега. И чует мое вещее сердце: это еще только "Интродукция", "Рондо каприччиозо", Тюхин, - впереди!..